След на мокром асфальте

Вот и шрам над левым глазом, кривой, от рваной раны. А вот косит ли он – неясно, глаза коричневые, как крепкий чай, смотрят прямо, остро.

– И речи.

Он вздохнул:

– Плохи дела.

«Чего ж хорошего», – недовольно подумал парень, и тут увидел, что у задумавшегося инженера в самом деле глаз пополз в сторону от носа. Зрелище было удивительное. Тут Ливанов, видимо, уловил его взгляд, опомнился – и глаз встал на место. Колька смутился, но инженеру, видимо, такое отношение к его недугу было не в новинку.

– Ты в какие края теперь? – спросил он.

– Я прогуляться хотел, – пояснил Колька. – Выходной сегодня.

– Если желаешь, пройдемся, поговорим.

Колька согласился. Они отправились вниз по Божедомке, к Театру Советской Армии. Погода ясная, солнышко светит, и кругом, с учетом обеденного времени, тоже гуляли. Сновали женщины, кто в шляпках, кто в платочках, в светлых весенних платьях, детсадовцы куда-то шли цепочкой в сопровождении озабоченной кругленькой воспитательницы, которая держала за лапки двоих карапузов и совершенно очевидно жалела, что больше рук у нее нет. Мужчин в форме уже почти не было, все в гражданском, но, конечно, таких замечательных, как инженер Ливанов, не видать.

Шли молча, точно ожидая, когда кто-то другой начнет разговор. Прошли мимо туберкулезного института, за оградой которого во дворе возвышался странный памятник – сутулый человек, ладони сцеплены на груди, рубаха сползает с плеча. Какой-то знаменитый чахоточный? Василий Борисович очень удачно ответил на незаданный вопрос:

– Достоевский Федор Михайлович. Он тут родился. Этот памятник раньше на Цветном бульваре стоял, потом, когда трамвай пускали, его сюда переместили.

Колька поблагодарил за сведения, заметив, что сколько раз ходил мимо, никогда не присматривался. Потом, пользуясь тем, что вроде бы завязался разговор, спросил:

– Василий Борисович, вы с отцом работаете?

– Официально – его заместитель. Завтра, вот, вместо него должен в командировку отбывать. Дело не терпит промедления, мы и так сроки сорвали. Получаю, так сказать, по шапке.

– Почему ж так?

Ливанов, остановившись, закурил и, как заметил Колька, вроде бы огляделся. Весь народ куда-то делся, вокруг не было никого. Инженер ответил вопросом:

– Ты с какой целью интересуешься?

Колька недолго колебался. По молодости лет никак нельзя было смириться с мыслью о том, что кругом враги да предатели. И Ливанов, которого отец называл Васей, – располагал к себе. А скорее всего, надоело Кольке всех во всем подозревать. И хотелось выговориться, поскольку осточертела такая ерунда: ни одна знакомая зараза не воспринимает всерьез его слова и подозрения. Может, хоть этот, чужой, прислушается?

Он решился:

– Василий Борисович, тут случилось такое дело. Не знаю, что и подумать.

– А ты не думай, а говори. Выясним, что думать.

Колька выложил почти все, что его глодало изнутри. Про столкновение все пересказал, особо упомянув черный портфель и бумаги. Правда, о передаче портфеля Тихоновой умолчал, поскольку теперь уже успокоился и не был уверен, что это к делу относится. И с радостью убедился: его поняли. И не просто поняли, но и всерьез восприняли услышанное – даже глаз у Ливанова опять пополз в сторону.

– Портфель, бумаги. И где же все это теперь?

– Я не знаю!

– Дела плохи, – снова повторил инженер и замолчал.

На малолюдной Божедомке стало много народу – из-за ограды туберкулезного института вылетела стайка девчонок-медичек. Наверное, там, на учебе или работе, они были такие строгие, в белых халатах да шапочках, а теперь все яркие, как цветы в букете, в разноцветных блузках, юбочки, утянутые в талиях, тонких, как ножки у рюмок. Щебеча, они выпорхнули за ограду, некоторые так и стреляли глазками в их сторону. А одна, красивая, с толстой косой вокруг головки, стрельнув глазками, с трусливым кокетством спросила Ливанова, который час.

– Вам уже пора, – ответил тот, заработав в глазах Кольки еще очко в свою пользу.

Сконфуженная бесстыдница с позором испарилась. Инженер же, в самом деле глянув на часы, поторопил:

– Николай, у меня мало времени. Пора.

Колька немедленно взмолился:

– Нет-нет, погодите! Почему дела плохи?

И Ливанов произнес то, о чем не раз думал сам Колька:

– Дело подсудное выходит. Если в этом портфеле были те самые бумаги, которые пропали из лаборатории…

У Кольки сперло дыханье:

– Когда?!

– С утра в понедельник я их не нашел. Теперь мне их везти на доклад в министерство – а что я повезу?

– Что же?

– Только то, что умудрился восстановить сам. И буду получать по шапке. А если вскроется, что это дубликат, то будет большая беда.

– Для кого?

– Для всех. И прежде всего – для Игоря. Понимаешь?

Он глянул на парня испытующе, изучая – точнее, правый глаз смотрел, как следует, а левый вновь косил Кольке за спину. У парня все зачесалось от жгучего желания обернуться, глянуть, что там за спиной. Еле сдержался, побоявшись обидеть Ливанова. Инженер, призвав глаз к порядку, выровнял его.

– Вижу, что волнуешься, – и правильно делаешь. Отец про тебя рассказывал, да и в кадрах слышал. Ты человек опытный, испытанный, хотя всего рассказать не могу, сам понимаешь.