След человека

Он закурил. Эти немногие минуты покоя и тишины он воспринимал как редкий дар, выпавший ему на войне. Он сидел расслабившись, отгоняя от себя все мысли. Сейчас опять уходить неизвестно, на сколько суток, и он заряжался теплом и покоем.

— Конь голодный, клевер, овес нет.

Старший сержант не ответил, и Сафин не возобновлял разговор, чтобы не докучать ему своими заботами.

Старший сержант бросил окурок в печку и переменившимся голосом, решительным и властным, сказал:

— Подъем!

Эти несколько минут кончились, он не имел больше права сидеть у печки. Там, в поле, на ледяном ветру бойцы ждали своей очереди погреться в избе. Они уже много суток мечтали об этом.

Мать спустилась с печи, провожая бойцов. Первым вышел старший сержант, за ним худощавый. Последним уходил пожилой. Поправляя ушанку, он задержался у порога:

— Не стой на холоде, мать. Простудишься.

Она слышала, как они миновали сени, вышли на крыльцо. Потом на улице заскрипел снег.

— А ты куда? — спросила она у Сафина, который торопливо надевал полушубок.

Он схватил винтовку, хлопнул дверью.

— Господи, помоги им, — в груди у матери все надрывалось от тоски, а за окном бесился ветер и тревожно завывал в трубе. Она больше не заснула. Снова послышались шаги, хлопнула дверь. Вошли двое, и, взглянув на них, мать забыла о тех, кто недавно ушел. Эти вовсе окоченели.

— Можно погреться, мать? — спросил передний, а сам шагнул к печке.

Мать проводила их перед рассветом, и они ушли туда, где время от времени что-то сухо, с присвистом, шлепало по снежному полю.

Едва рассвело, мать услышала скрип саней и бодрый басок Сафина. Она заторопилась на крыльцо и ахнула: Сафин привез воз клевера. Возбужденный, раскрасневшийся от мороза, он весело покрикивал на лошадь.

— Здорово, мамаш! Хороший клевер! Просыпал фриц, поздно стрелял, далеко был!

Он щедро навалил клевера корове, засмеялся:

— Клевер есть, молоко будет!

Днем, выспавшись на скамье, он удовлетворенно потянулся:

— Чай надо, мамаш! Хлеб, сахар, заварка у старшины брал!

Он напился чаю, потом сходил к лошадям, наколол дров, принес воды. К матери он относился с грубоватой нежностью, которая как-то не вязалась с его напористой манерой говорить.

— Зачем Люся такие валенки ходит? Маленький надо, по нога надо!

— Так ведь износились ее-то, а новых нет.

— Сюда, мне давай, починять буду! Дома все сам починял!

Он принес войлок и кожу, ссучил дратву и сел подшивать Люсины валенки. Он наслаждался этой совсем не военной работой и, чуть скосив вбок круглую голову, причмокивая, щелочками глаз разглядывал ровный дратвенный шов.

— Будешь ходить во какой! Моя — хороший работа!

Люся надела валенки, как надевают только что купленные туфельки, а Сафин, глядя на нее, улыбался круглыми ямочками на щеках.

— Шапка могу сшить, шуба шить, дом строить могу, печка могу!

— А у самого шуба с дыркой, — лукаво поддразнила Люся. Ей было легко и весело с этим смешным татарином.

— Фриц делал. Низ ничего, тепло верх, верх дырка нет. — Сафин сам захохотал над своей шуткой. — Память будет!

Вечером мать встретила бойцов у порога. Первым вошел худощавый, за ним показался старший сержант и притворил за собой дверь. Они опять оттаивали у печки, а мать ждала пожилого, но его не было. Она вопросительно взглянула на старшего сержанта.

— Ранен Устюков, мать.

— Как же это?

— Мина.

Ночью старший сержант уходил последним:

— Не стой на ветру, мать. Простудишься.

У нее тревожно заныло сердце.

Сафин тоже ушел, и, оставшись в опустевшей избе, мать готова была кричать от боли за этих незнакомых и близких ей людей, словно и ее муж был с ними. Она теперь со страхом ждала вторую смену, и она облегченно вздохнула, когда явились оба.

На рассвете Сафин не вернулся.

— Он-то где? — забеспокоилась мать, поглядывая с крыльца. По улице проехала кухня, прошли несколько красноармейцев, Сафина не было. Днем мать напоила лошадей, дала им клеверу. А когда стемнело, она услышала во дворе голоса. Вошли худощавый и старший сержант. За ними, притворив за собой дверь, показался еще один, из второй смены.

— А… татарин?

— Убит, мамаш.

— Как… убит?!

— Пулей.

Она стояла и не понимала, как это так, — убит. Разве можно убивать человека? Это ошибка какая-то! Он вот недавно чай пил из алюминиевой кружки и валенки подшивал…

— Сынок, как же это?..

Но старший сержант ничего больше не сказал. Он сидел, сгорбившись у печки, и растирал руки.

— Ну, согрелись? Пошли. Спасибо, мать, за тепло и приют. Живи сто лет.

Она в недоумении смотрела на них, она заглядывала в лицо каждому, но они все равно ушли, оставив ее у порога.

Она слышала, как заскрипели ворота, как выводили со двора лошадей, как затихали вдали шаги бойцов.

В избе стало пусто и тоскливо. На печи, уткнувшись лицом в подушку, всхлипывала Люся. Мать подошла ближе, прижала к себе детскую голову, и девочка больше не сдерживала себя.

А утром, выйдя к корове, мать долго стояла около клевера. За деревней больше не громыхало, война откатилась вдаль.

— Здорово, мамаш!