Слава

Вот так у мамы из трех братьев двое погибли, а младший – дядя Гриша – отправился на войну, когда ему еще 18 не было, – добровольцем, приписал себе годик и пошел. Он какие-то ускоренные курсы окончил, по-моему, трехмесячные или двухмесячные, ему лейтенанта присвоили. Вот он войну довоевал, даже уволился только в 1946 году.

Он получил тяжелое ранение в руку, до кости мясо было вырвано и так ничего и не наросло. Дядя как появился в Гомеле, для меня это был праздник: «Пацаны, а у меня же дядя офицер с войны вернулся!», про эту руку всем рассказывал, показывал, как награду великую: «Видите, какая рука?». А сколько ему было в том 1947-м? 20 лет. Совсем молодой парнишка, а он уже офицер отвоевавший и раненый.

Потом у него жизнь как-то по-дурацки сложилась. Он устроился на завод, где папа и мама работали, но очень недолго там поработал. Обнаружил в себе талант певца – он действительно очень хорошо пел – и поступил в консерваторию. В консерватории ему прочили хорошее будущее как певца. И где-то в 1951-м его опять призывают в армию. Причем он так этому сопротивлялся, а попал в итоге в Белорусский военный округ, замполитом какой-то связной роты.

Дядю там тоже услышали, забрали в Ансамбль песни и пляски Белорусского военного округа, солистом. И вот его снова выдирают из этого ансамбля и отправляют служить на Сахалин, замполитом какой-то батареи. Причем их отправили сначала не на Сахалин, они сидели на берегу напротив Сахалина. В чем разница? На Сахалине ограниченный срок службы, как на всех островах, – больше двух лет нельзя, а на берегу – хоть всю жизнь. И он попал туда. Сын у него чахлый рос, болел все время, жена не работала – негде, так что дяде уже точно не до песен было. Он с каким-то большим трудом перебрался на Сахалин, отбыл два положенных года и уволился.

Война – штука такая, что пока на войне, вроде все здоровы, на войне больных не бывает, там или убьют, или живой. А вот после все болячки полезли, дядя Гриша тяжело болел, очень тяжело. И при всём при том это был очень жизнерадостный мужик. Я с ним когда встречался, будто с какой-то радостью соприкасался.

Детство

– А как началась война – ну, это я, конечно, как сейчас помню, мне же уже целых полтора года было – загрузили нас в эшелон и отправили недалеко, из Днепра на Урал, в Чкаловскую область. Из эвакуации только несколько воспоминаний сохранились. Там киргизы жили с нами, так вот киргизы пили чай, а сахара не было ни у них, ни у нас. Они пили чай с жареным пшеном, и мне это так нравилось, ничего тогда более вкусного не ел, чем это жареное пшено.

А в 1944-м папу перевели в Гомель, и мы, естественно, рванули к нему, мне тогда было четыре. Жили мы сначала в частном секторе, потому что весь город был разбит, просто сплошные руины. Дом занимали мы впятером, еще одна семья и, хорошо помню, красивый парень, летчик, Володя. Его сбили, он упал и сломал позвоночник, поэтому еле-еле ходил на костылях, а парень, действительно, такой красивый и хороший был. И пока мы жили там, он, к сожалению, умер.

Ну а мы – босота и босота, все у нас там было, только жрать нечего было. Поэтому мы стали ботаниками, мы ели «калачики»[3], которые вдоль дороги росли, такие зелененькие кругленькие – это был любимый харч. Весна наступала – бузина зрела, бузину ели, тоже очень вкусно. Из деликатесов макуха была: это когда из семечек давят масло, остается шелуха, она прессуется, и такие получаются твердые круги коричневые. Так вот макухи раздобыть – это было вообще высший класс.

А в 1945-м мы уже переехали в город Гомель, на Комсомольскую улицу, – это был квартал разбомбленных домов, разрушенных до подвалов. Один дом на скорую руку восстановили и сделали там коммунальную квартиру. Вот в нашей коммунальной квартире было семей… ну не знаю, 18 – это самое малое, может быть, 21, точно я не помню. Дом был какой-то уникальный, потому что мама, когда белила потолки, на шкаф ставила тумбу, на тумбу стул и потом еле-еле доставала до потолка, такие они высокие были. Кухня была громадная. И на кухне стояли бочки с квашеной капустой, картошка. Хорошо помню, что жили там очень дружно. Вот все кричали: коммуналка-коммуналка, а у нас очень дружные семьи были.

Мне теперь седьмой год шел, это уже был город и совсем другая жизнь. Началась жизнь военная. Детишки, как я, стали кучковаться с пацанами лет по 16–17, сначала дворы, потом улицы. Начались войны – двор на двор, улица на улицу. А раз войны, то надо же было как-то организовываться, поэтому у нас в подвалах появились штабы. Подвалы громадные, целые дома стояли разбитые, никто не жил. Освещение там было классное: в Гомеле имелась кондитерская фабрика, и мы там воровали ленты, рулоны, которые на обертки конфет идут, вешали и поджигали их.