Слабак

«Возможно, стоит учесть точку зрения отца», – рассуждал я, прежде чем отказаться от идеи только потому, что она его. Более неловко, чем от его болезненных вопросов, мне уже не будет.

Высказав всё, папа замолчал. Казалось, обдумывал предложенное: как будто бы и сам не знал заранее, чем оно являлось. Оценивал предложение с разных сторон, чтобы понять, нет ли в нём какой бреши.

Когда Аттилио свернул с шоссе в пяти минутах от нашего подъезда, папа заговорщицки произнёс:

– Есть только одно условие.

– Какое?

– Что бы ты ни говорил, ни делал – никогда не должен говорить матери об этом, verstandt[15]? – добавил он слово на идише, чтобы подчеркнуть исключительную важность этого условия. И уставился на меня не мигая.

Отец прекрасно знал, как много я рассказываю только матери и как часто она рассказывает что-то лишь мне одному. Я видел, как ревниво отец относится к такой моей близости с матерью – его предложение даже показалось мне отчаянной попыткой создать событие, что навсегда свяжет нас тайной и обманом.

– Такие вещи не стоит обсуждать ни с одной женщиной, особенно с твоей матерью. Не то чтобы в этом имелось что-то плохое. Но… понимаешь?

Он снова пристально посмотрел на меня, видимо, пытаясь убедить себя, что мне можно доверять.

– Я никогда не встречал эту леди, но её очень рекомендуют. Понятно?

– Да, – кивнул я. – Ты хоть что-нибудь о ней знаешь?

– Единственное, что я могу сказать, это то, что она шведка, – пояснил он.

Пусть малая кроха, но эта информация стала невероятно важным обстоятельством. В течение прошлого года у нас в доме жила шведская нянька по имени Гунилла. Крупная деревенская девушка двадцати с небольшим лет, она никогда раньше не жила в Америке и очень скучала по своей семье. Полнотелая, ростом не менее пяти футов девяти дюймов[16], забиравшая в пучок свои блестящие светлые волосы, как Катрин Денёв.

Гунилла говорила по-английски нараспев, часто произнося слова в неправильном порядке. Как будто одного этого казалось недостаточно, чтобы восхитить меня и Тима, она красила губы перламутровой помадой (которую всё время освежала, так что та всегда блестела). Настоящая богиня по уходу за детьми, за которой мы бы пошли куда угодно.

Между моим отцом, братом и мной шла незаметная борьба за её внимание. Отец выглядел осторожным: не разговаривал с ней часто, но давал понять своими томными взглядами искоса, как она ему интересна. Тим просто пытался найти кратчайший путь к ней на колени. Я же пытался ухаживать, включая ей поп-хиты на своём портативном проигрывателе: от Петулы Кларк до Саймона и Гарфанкела или “Tommy James & the Shondells”.

Когда Гунилла объясняла ритуалы своего любимого Дня святой Люсии, шведского Рождества, мы соревновались за право провести вечер в её комнате, подсаживаясь как можно ближе к ней и задавая как можно больше вопросов о том, как в её маленьком городке отмечают этот праздник. Каждый из нас хотел быть к ней ближе всех: вдыхать её запах и чтобы шведка провела руками по нашим волосам. Каждый хотел быть избранным.

Гунилла преисполнилась решимости сделать нас шведами, пусть только на канун Рождества – вечер, что мы провели, вешая украшения на ёлку, вместо того чтобы праздновать. Мы сидели на ковре в её комнате, а она разрезала белые простыни и затем надевала их на нас. Объясняла, что нам нужно надеть эти костюмы во время вечерней процессии, как будто мы ангелы. Мы завернули наши скромные подарки для родителей в белую папиросную бумагу и посыпали их золотыми и серебряными звёздами. А она накрыла подушечки белой тканью: на них следовало нести подарки в спальню родителей. На головах у нас были позолоченные венки, и мы пели песню, которую она заставляла нас слушать несколько недель. Моя сестра Эйлин несла тарелку с печеньем – пфеффернуссом.

Это почти всё, что я знал о Швеции к моменту, когда мой отец выдал единственную деталь, которой мог поделиться о моей будущей соблазнительнице. Пытаясь представить себе её до нашей встречи, я видел уменьшённую копию Гуниллы: более сопоставимую с моим ростом и весом. На ней была бы надета короткая белая вельветовая юбка, и она предложила бы мне лимонад и, наверное, печенье. А интересовал бы её только я сам. Но главное, её прикосновение волшебным образом превратило бы меня во взрослого мужчину.

* * *

Прошло несколько дней, а папа больше не упоминал об этом. Однажды вечером он отозвал меня в сторону после ужина и как бы между делом спросил:

– Надеюсь, ты завтра не занят? Нужно, чтобы ты пришёл ко мне в офис после обеда.

Я многозначительно посмотрел на него, как бы задавая тот вопрос, что не мог задать вслух. Это что – тот самый день?

На следующее утро я отправился на поезде в город: встретиться с отцом в его офисе, как он и просил. И, как обычно, перед этим зашёл в книжный и музыкальный магазины. Я постучал в дверь, и отец впустил меня, не заставив ждать снаружи. Объяснил, что у него срочный звонок, а я сел на диван, разглядывая знакомые картины и резьбу на стене. Стало даже интересно, как несколько часов могли бы изменить моё суждение о них.