Слабак

Всякий раз, когда мы с Тимом слышали, как отец начинает свой «такомский гамбит», чувствовали себя неловко. Хотя и не знали точно, за кого нам больше стыдно: за бедную девушку или за него. Когда он повторял этот заученный текст, вкрапляя всё новые выдуманные детали, жестикулируя, чтобы придать живость рассказу, мы смотрели друг на друга и закатывали глаза. «Действительно ли девушке становилось настолько интересно, или она слушала просто из вежливости?» – задавались мы вопросом. Мы не могли поверить, что кто-то купится на россказни отца, поэтому отдалялись от него и не давали ему подключить нас к рассказу: сделать своими свидетелями или подпевалами. Обычно мы замедляли темп и отставали всё сильнее и сильнее.

– Итак, почему у тебя до сих пор нет девушки? Есть что-то, что тебе нужно мне рассказать? – произнёс он самым искренним, неосуждающим голосом, что было на него совсем не похоже. – Если бы ты стал больше и сильнее, то не чувствовал бы себя так неловко с девушками. В этом проблема?

Он внимательно посмотрел на меня, чтобы увидеть, не выдам ли я себя замешательством, когда буду отвечать.

– Не думаю, что проблема именно в этом, папа.

– Уверен? Некоторые мужчины – просто голубые, знаешь ли. И не могут ничего с собой поделать. Со мной случилось такое однажды в поезде на Альбукерке. Я проснулся посреди ночи, а какой-то парень засунул руку мне в штаны. Я выбежал из купе так быстро, как Джесси Оуэнс[14]. Так бывает. Ты же не такой?

Мой отец и раньше поднимал этот «голубой» вопрос, когда одного из учителей Адамса, следившего за общежитием, уволили из школы за то, что лапал мальчика, жившего в секции и находившегося под его надзором. Я был не особо шокирован, когда папа упомянул об этом – как когда впервые услышал об этом ещё в школе. Стало жаль мальчика, вдруг напомнившего меня самого, когда Макэнери сидел сверху. Ощущение изнеможения вдруг вернулось ко мне. Тот мальчик, наверное, чувствовал себя так же: подавленный поступком своего учителя, принуждённый, неспособный рассказать об этом, пока их не поймали?

– Нет, просто нервничаю с девушками, – пояснил я.

– Не уверен, что ты всё рассказал касательно мальчиков и девочек, но существует хороший способ это дело выяснить. У меня есть друг в Нью-Йорке, он рассказал мне об одной женщине. Её специализация – мальчики и юноши. Думаю, тебе стоит с ней встретиться. Если она тебе не понравится, то тогда я не знаю, чем смогу помочь, – пояснил отец. – Кстати, друг заверил, что она к тому же и красавица, и нежная, и добрая, и всё такое прочее – в чём женщины лучше нас, мужчин. Ну, что думаешь?

Лицо отца казалось сосредоточенным, его оливковая кожа будто стала вдруг на тон темнее. Его глаза сузились, а терпение словно испарилось: он мог сосредоточиться только на мне. Его вопросы требовали немедленного ответа, их никак нельзя было отложить. Внешний мир исчез. Я понял, что дело теперь уже не в моих размерах и весе. Речь шла о том, кого же я предпочитаю – мужчин или женщин.

Я спросил отца, кто эта женщина. Он в ответ взглянул без эмоций на лице, с выражением, которое я видел уже много раз. Его лицо словно говорило: «Да, знаю ответ, но никогда не скажу». Часто такое выражение сопровождалось подмигиванием, но не сегодня. Вместо этого отец стал тихим и скромным.

– Нью-Йорк – огромный город, – начал он. – Здесь есть все виды решений для всех видов проблем.

К этому туманному заявлению он добавил, что в Европе и других более древних цивилизациях существовала традиция посвящать мальчиков во взрослую жизнь именно таким образом. Я знал, что отец лжёт или выдумывает, потому что тот неистово жестикулировал, произнося эти слова (чего никогда не делал, говоря правду). Затем он ещё и приукрасил сказанное, добавив, что чувствует, что его важная обязанность как отца – организовать подобное «посвящение» и для меня.

Сначала почувствовал, что меня манит такое предложение. Чувствовал, что взволнован, искушён. Да и потом: мне стало просто любопытно! Но вскоре возможное событие начало вселять страх, и я внутренне отступился от него.

Что отец смог бы рассказать этой женщине обо мне? И как бы описал моё тело? Упомянет ли он мой вес? Стал бы он это уничижительно комментировать, как часто делал при мне? Что, если да? А я – не зная, говорил он ей такое или нет, – разве не буду чувствовать себя слабым, раздеваясь в квартире незнакомой женщины?

Я представил ту женщину из Нью-Йорка похожей на студентку доктора Скелтона. Одетой в юбку бежевого цвета и белую блузку с закатанными рукавами, обнажавшую её худые запястья и предплечья. Всё в ней было безупречно. Она шла ко мне, как будто вырастая из пейзажа. И выглядела настоящей. Она будет доброй. Не будет трудных вопросов о моём теле. Станет терпима к моей неопытности. И тогда я бы не стеснялся того, каким худым я выгляжу.

Я попытался рассмотреть папино предложение с иной стороны. Внимание отца к другим женщинам, видимо, шло наперекор маминому пониманию о приличиях. Но казалось, что после работы это было его основным хобби.