Сквозь тернии

Сегодня ее глаза не были закрыты вуалью; только нос и рот.

— Я хочу ковбойские ботинки, новое ковбойское кожаное седло, только не фальшивое, кожаные штаны, шляпу и бобы, чтобы их готовить на костре.

— Барт, что это ты там выкопал? — спросила она, потому что я сидел на земле и ковырял палкой.

Фу… что это? Какой-то скелет. А где же шерсть? И мягкие белые ушки?

Я задрожал, потому что узнал, кто это.

Это тигр. Я был здесь ночью в пижаме, и он напал на меня из темноты. Он зарычал и бросился на меня. Хотел меня съесть. Я схватил ружье и — ка-а-к садану ему между глаз!

Молчание. Молчит — значит, не верит мне. Потом с глубокой жалостью она заговорила:

— Барт, это скелет не тигра. Я вижу клочок шерсти. Неужели это мой котенок? Тот уличный котенок, которого я взяла в дом? Барт, зачем ты убил моего котенка?

— Н-е-е-т! — прокричал я. — Я не убивал котенка! Я не сделаю этого! Я люблю кисок. Это тигр, просто небольшой. Его кости хранятся здесь давно, может, еще с тех пор, когда я не родился.

Да, кости и в самом деле были похожи на кости котенка. Я потер глаза, чтобы она не видела моих слез.

Малькольм не заплакал бы. Он был бы крепок. Я не знал, что делать. Старый Джон Эмос велел мне быть похожим на Малькольма и ненавидеть женщин.

Я решил, что лучше быть Малькольмом, чем Кинг Конгом, Тарзаном или даже Суперменом; быть Малькольмом лучше всего, потому что у меня есть его книга, в которой он учит, как жить правильно.

— Барт, уже поздно. Эппл голоден и ждет тебя

Я так устал, так устал… «Иду», — слабо проговорил я.

Как странно, что устаешь, играя старика — как сам старик. Не хочу больше быть старым, лучше снова быть мальчиком. Старики не веселятся, они только делают деньги и работают.

Кругом туман. Даже лето не такое жаркое, когда ты старый.

Мама, мама, где ты? Почему ты не придешь ко мне, когда ты мне так нужна? Почему ты мне не отвечаешь? Или ты совсем не любишь меня, мама? Мама, почему ты не поможешь мне?

Я пытался обдумать все это. Мысли мои заплетались. Но я нашел ответ. Никто и не может любить меня, потому что я — не отсюда. И не оттуда. Я — ниоткуда.

Часть вторая

СКАЗКИ НЕНАВИСТИ

Я проглотил бекон, съел без остатка яичницу с луком и третий по счету кусок пирога, пока Барт все жевал и жевал уныло, точно у него вовсе не было зубов. Пирог, ждущий его на тарелке, давно остыл, а Барт цедил апельсиновый сок с таким отвращением, будто это был яд. Старик на смертном одре и то имеет лучший аппетит.

Он бросил на меня враждебный взгляд и перевел его на маму. Я не мог понять: он так любит ее — как он может и ненавидеть одновременно?

С ним происходило что-то дикое. Раньше он был застенчивым, замкнутым. Постепенно превращался во все более агрессивного, жестокого и подозрительного мальчика. Теперь он глядит еще и на папу так, будто тот совершил невесть что. Но его ненависть к маме неприкрыта и непонятна.

Неужели ему неясно, что у нас с ним лучшая мама в мире? Мне хотелось выкрикнуть это, чтобы узнали все, и чтобы Барт вновь стал таким, каким я его знал. Пусть бы себе, как и прежде играл в войну, бормотал что-то, убивал воображаемых врагов… Но куда исчезло его восхищение мамой, его любовь к ней?

Улучив момент, я поймал Барта у стены сада.

— Что, черт возьми, случилось, Барт? Отчего ты так злишься на маму?

— Я ее не люблю. — Он скрючился, расставил руки, как крылья, и превратился в аэроплан. Для Барта это было совершенно нормально, я не удивился. — Уйди с дороги! — приказал он. — Самолет вылетает в Австралию! Сезон охоты на кенгуру!

— Барт Шеффилд, отчего ты всегда хочешь кого-то убивать?

Руки-крылья опустились, мотор заглох, и Барт со смущением посмотрел на меня. Он был таким красивым, когда солнце падало на его коричневые глаза, и таким маленьким, беззащитным.

— Не буду я убивать настоящих кенгуру. Я просто хотел поймать вот такого маленького-малюсенького и посадить в карман, чтобы он вырос.

Вот дурак! Тупица.

— Во-первых, у тебя нет в кармане соска, чтобы детеныш пил из него молоко. — Я насильно усадил его на скамью. — Барт, и потом: нам надо поговорить, как мужчина с мужчиной. Что тебя так тревожит, дружище?

— В большом-пребольшом, красивом-прекрасивом доме, высоко-высоко в горах, когда прошел день, наступила ночь, и снег пошел, — начался пожар! Языки пламени взлетали все выше, выше, красные и желтые, а снежные хлопья превратились в розовые… А в том большом-пребольшом доме жила старая-престарая женщина, которая никогда не ходила, никогда не разговаривала, и вот мой папа, мой настоящий папа, который был юрист, побежал спасти ее… Он не смог спасти ее, и он сгорел! Он сгорел, сгорел…

Ненормальный. Сумасшедший. Как жалко его.

— Барт, — начал вкрадчиво увещевать я, — ты же знаешь, что дядя Пол умер совсем не так.

Но к чему говорить ему это? Дядя Пол умер спустя несколько лет после рождения Барта. Спустя сколько? Я могу вспомнить дядю Пола, но не помню годы. Мог бы спросить у мамы, но не хочу снова тревожить ее этим. Я повел Барта к дому.