Скугга-Бальдур

— Это колодец жизни…

Сьера Бальдур заворочался и очнулся. Сквозь лед в каменную каморку сочилась тусклая синева, и при такой подсветке он смог различить свое окружение. Стена, у которой он лежал, выходила, по всей видимости, на восток. Левой ногой, будучи в беспамятстве, он слегка растолкал от себя снег, но правая так и торчала вверх, намертво застряв в лавинном сугробе. Он не мог ни сесть, ни повернуться, и как он ни бился — освободиться ему не удавалось.

Сьера Бальдур быстро ослабел от этих усилий, на него навалилась тяжелая дрема, и он снова провалился в забытье.

* * *

Священнику показалось, что он всего лишь моргнул, однако, когда он встрепенулся, испуганный громким всплеском, с каким его правая нога шлепнулась в лужу подтаявшего снега, то увидел, что в ледяном глазу пещерной пасти переливалась самая настоящая радуга. Он был в полном недоумении, откуда могли взяться все эти цвета, однако предположил, что снаружи, видимо, была ночь, и сюда из Аусхеймар пожаловали сестрички-северные сияния, чтобы специально поприветствовать своего старого приятеля — его, Бальдура Скуггасона. Пастору подумалось, что это было очень мило с их стороны.

Его начал пробирать озноб; он попробовал подвигаться, и ему снова стало тепло. В продолжение ночи он то и дело засыпал, а в промежутках шевелился. Однако слишком не усердствовал — чтобы не переутомляться. Лямка сумки все сильнее тянула его правую руку, но ему было не дотянуться до ножа на ремне, чтобы ее разрезать.

Священник знал, что прожить в снегу можно долго, однако понимал он и то, что ледник был слишком уж холодным одеялом. Оставалось надеяться только на то, что он в конце концов «вытает» из снега, уже начинавшего потихоньку вокруг него влажнеть.

Это был вечер второго дня.

* * *

К следующему утру тепло от телесной машины сьеры Бальдура изрядно потрудилось над снегом под его головой и у левой руки. Он был в достаточном сознании, чуть-чуть приподнялся на локте и заметил, что снег на том месте, где была вмятина от его головы, потемнел. При виде этого у него заныло в затылке. Сняв рукавицу, он протянул руку и потрогал голову сзади. Ему показалось, что у воротника кофты, там, где раньше выпячивался мясистый затылок, теперь появился как бы второй рот.

Хорошенько все это ощупав, он посмотрел на руку. Та была в крови, показавшейся в обманчивом свете пещеры черной. Святой отец облизал кровь с пальцев — ничто съедобное не должно пропасть даром. Затем приложил к ране рукавицу и плотно примотал ее шарфом.

И провалился в глубокий сон.

* * *

Наступал вечер. Стемнело не мало-помалу, а как-то сразу, и в единый момент навалилась сплошная кромешная тьма.

В полночь или около того сьера Бальдур почувствовал, что снег уже порядочно повлажнел, а к утру четвертого дня вокруг священника так растаяло, что ему удалось расстегнуть ремень, достать нож и перерезать лямку, так терзавшую его руку. Он сел и подтянул к себе сумку. Там у него имелся оставшийся с давеча провиант — сушеная голова трески.

А сушеная голова трески — это вам не просто пища настоящего джентльмена, это целый дивертисмент! Соскребая с рыбной головы мякоть и на кончике ножа отправляя ее в рот, стараясь при этом жевать как можно медленнее — еды должно было хватить надолго — святой отец развлекал себя названиями каждой кости головы и каждого кусочка мякоти на ней:

— Это — челюсть, тут кусочек челюстной… это — плечико, тут кусочек плечевой… это — косточка подушечная, тут кусочек подушечный… это — темечко, тут кусочек теменной… это — нёбко, тут кусочек нёбный… это — скулка, тут кусочек скульный… это — затылочек, тут кусочек затылочный… это — лобик, тут кусочек лобный… Вот и косточки все… на этой старой голове…

Священник вдруг прыснул. Он представил себе свою мать, старую каргу, с рыбной костью на сморщенной нижней губе и шамкающей:

— Мой кусочек, мой кусочек…

Сьера Бальдур был не в силах сдерживать веселье. Он схватился за живот и захохотал. Он хохотал, пока не застонал от хохота. Он стонал от хохота, пока не заплакал. Он плакал, и плач его был горестным. Да, он горько плакал над проклятой судьбой, что оставила его одного-одинешенька и что не с кем ему разделить то удовольствие, какое бывает человеку от сухой тресковой головы.

* * *

На пятый день сидения под ледником у священника появились опасения за свой рассудок. Тогда он предпринял то, что любому загнанному в угол исландцу было наиболее естественно, а именно: декламировать стихи, баллады и римы, петь их самому себе — громко и внятно, а когда те все выйдут, то и псалмы вспомнить. Это средство было старинное и верное, понадобись человеку остаться в здравом уме.