Скугга-Бальдур

Дорожки Фридрика и Хавдис сошлись на третий день после его прибытия в Исландию. Прогуливаясь после обильного ужина, кофепития под стать Гаргантюа, а также долгих застольных песнопений у своего бывшего учителя, господина Г., Фридрик решил дать волю ногам, и те очень скоро вывели его из Квосина[4] за город, к югу от щебневой пустоши, к морю, где он бросился бежать по берегу, крича в светлую вечность: «Поклоняюсь тебе, океан – отраженье свободного духа!»

Дело было на Иванов день: на высоком стебле покачивалась муха, посвистывал зуек, а поверх травы тянулись лучи полярного полуночного солнца.

Рейкьявик в те времена был так невелик, что крепконогому ходоку хватало получаса, чтобы обойти его весь кругом, а потому не прошло много времени, как Фридрик снова оказался на том же месте, с которого начал свой вечерний променад, – позади дома своего седовласого учителя господина Г. Из задних дверей как раз вышел сын кухарки, балансируя подносом со стоящей на нем жестяной кружкой с водой, картофельными очистками, кожицей от форели и раскрошенными кусочками хлеба – объедками от сегодняшнего пиршества.

Фридрик остановился, наблюдая, как паренек поднес все это к убогой сараюшке, притулившейся сбоку к подсобным постройкам, и, открыв там маленькое куриное оконце, осторожно просунул в него поднос. Из сарая послышались возня, стук, пофыркивание и похрюкивание. Парнишка поспешно отдернул руку, захлопнул оконце и повернул было обратно к дому, но наткнулся на Фридрика, который к тому времени уже зашел во двор.

– Кто это у вас там? Датский купец? – Фридрик произнес это с той полушутливой небрежностью, какая обычно смягчает дурные вести.

Уставившись на Фридрика, как на лунного жителя из мемуаров барона Мюнхаузена, юнец угрюмо пробурчал:

– Ну дак, видать, та шалава, что на прошлой неделе от дитя избавилась.

– Ну?

– Ага! Та самая, которую застукали, когда она закапывала мертвого дитенка в могилу Олавура Йоунссона, студента.

– А здесь-то она чего?

– Дак никак судебный пристав попросил свояка подержать ее у себя. Не посадишь же ее в кутузку вместе с мужиками… Так мама говорит…

– И что с ней собираются делать?

– Ну дак, наверно, отправят в Копенгаген для наказания, а как вернется – продадут первому, кто за нее цену даст. Если вернется…

Паренек воровато огляделся по сторонам и достал из кармана табачный рожок:

– А вообще-то мне нельзя болтать о том, что в доме говорят…

Он поднес рожок к ноздре и со всей мочи потянул носом. На том беседа и закончилась. Пока кухаркин сын боролся с чихóтой, Фридрик подошел к сараюшке, присел на корточки и, осторожно открыв оконце, заглянул внутрь. Там было темно, но между досками на крыше голубела светлая полярная ночь, и этого было достаточно, чтобы глаз освоился. Тогда в одном из углов он различил женскую фигуру – это была заключенная.

Она сидела на земляном полу, вытянув перед собой ноги и согнувшись над подносом с едой, словно тряпичная кукла. В маленькой руке она зажимала картофельную кожурку, обхватывала ею собранную в кучку рыбную кожицу с кусочками хлеба, отправляла все это в рот и добросовестно пережевывала. Когда она, отхлебнув из кружки, тяжко вздохнула, Фридрику показалось, что уж довольно с него созерцания этого несчастья. Он пошарил рукой в поисках дверцы, чтобы закрыть окошко, но с громким стуком наткнулся локтем на стену. Та, в углу, заметила его. Подняв голову, она встретилась с ним взглядом и улыбнулась. И эта улыбка удвоила все счастье в мире. Но прежде чем он успел кивнуть ей в ответ, улыбка исчезла с ее лица, а вместо нее появилась такая ужасная гримаса, что у Фридрика брызнули из глаз слезы.

* * *

Фридрик развязывает узел, наматывает шпагат на ладонь, стягивает его на кончики пальцев и засовывает в карман жилетки. Развернув парусину, обнаруживает под ней два свертка поменьше, каждый из которых плотно упакован в коричневую вощеную бумагу. Фридрик ставит их рядышком и распаковывает.

Содержимое обоих свертков на вид совершенно одинаковое: сложенные в стопку деревянные дощечки – по двадцать четыре штуки в каждой стопке. Фридрик «перелистывает» дощечки на манер карточной колоды. Почти все они покрашены с одной стороны черной краской, а с другой – белой. Однако ж в одной стопке есть несколько дощечек с черной и зеленой сторонами, а в другой – с черной и голубой.

Фридрик почесывает бороду:

– Ай да Абба! Вот так головоломку ты протащила с собой через всю свою жизнь!

Теперь в маленькой гостиной в Брехке начинается странное действо: хозяин хуторка с осторожной тщательностью ощупывает каждую частичку лежащей на столе головоломки и с великим вниманием со всех сторон осматривает; на зеленых и голубых дощечках нарисованы буквы – похоже, на латыни, – и это облегчает задачу.

Фридрик приступает к составлению дощечек.

И начинает с голубых.