Скучный декабрь

Получалось совсем неудобно. Главе представилось, как сияющие недавними будущими победами делегаты укоризненно взирают на него. А вокруг бушует апрель или что-то там с веселым весенним солнцем. Представилось также, как ведут его, облаченного почему-то в синий мундир, и Ядичка, любимая жена, читает перед гогочущим строем анархо-синдикалистов выстроенным в расстрельную шеренгу Бальмонта. Поежившись от всех этих видений, пан Антоний ощутимо приуныл.

— Так вот же бумажек этих… - пан Штычка, сгребавший мусор в углу, поднял целый ворох пожелтевших документов. На верхнем, крупным и аккуратным почерком десятника было выведено:

«… Еще, к вышеизложенному, имею доложить следующее:

По получении в городскую казну одной тысячи двухсот десяти рублей сорока копеек, назначением на устройство в Городе памятника «Страждущим инокам», оные деньги были присвоены паном головой Антонием Кулонским в полной мере. Работы ожиданием сентября произведены не были. На что мне доложил агент «Секретный конский яблок» нумер 14/5 бис.

Инженером путейцем Коломыйцем, сеются отношения, касательно центральной власти и Речи Посполитовой, кои подрывают и ведут к нарушению. О чем, был неоднократно предупрежден. По сегодняшнему дню отзывы о нем положительные. Дело же о пропаже шести шпал еще не раскрыто в силу непостижимых обстоятельств. Осмелюсь запросить более пристальное внимание.

Из неблагонадежного элемента в Городе, присовокупляю: флейтиста городского оркестра пана Штычку, имеющего чешские связи, через папашу его, покойного пана Матея, также бабку Вахорову. Та на прошлой неделе похвалялась четырнадцатью рублями, происхождением имеющих темным и путаным. Сама поясняет, что подкинули на порог. Дружбу означенная бабка водит с подозрительным революционно-криминальным элементом. Скупает краденые вещи. Племянник ее Ежи Ковальский занимается кражами, за что замечен и осужден в Лодзи на три года. Происхождением Ковальский ведет из мещан, по отцу, владельцу мелочной лавки. Настоящим временем в Городе ни в чем предосудительном наблюден не был, так как находится в Варшаве в окружной тюрьме.

А вышеозначенный пан Штычка гуляет по кабакам и рассказывает вральные истории за полицейских, нагнетает за неуважение к властям. Третьего дню был замечен пьяным у управы, где рассказывал, что в Варшаве у пана полицмейстера родился младеньчик с хвостиком. И что хвостик этот у всех полицейских теперь быть необходим. Прошу сообщить соответственность правомерности младеньчика, иначе буду заставлен приступить к мерам.

Также прошу выделить пятьдесят рублей на мероприятия по понятию духовности и общего настроя в городе….»

Старательные буквы покойного на этом обрывались, а музыкант нежно погладил их.

«Работал же человек! Тоже правду искал. Да загиб, царствие небесное, в поисках своих. Тяжело вот это вот, до правды докопаться, если по всему свету неправды много. Тут упорство надо иметь, и тщательное усердие. А где его взять, если человек слаб?». - подумал он, — «Но память то оставил. Обо всех память оставил. Старался то как, пан Вуху наш. Никого не забыл, ну может Мурзенко, или еще кого. Тут такие вещи хранить надобно, а не двери обклеивать».

Впрочем, эти кляузы десятника были забракованы. При воспоминании о так и не построенном памятнике, пан Кулонский даже несколько вспотел и, бегло пробежав глазами написанное коварным покойником, твердо произнес:

— Выбросьте вы их, Штычка. Старорежимность эту. Вредная это пропаганда, оскверняющая светлое будущее и братство. Бросать тень изволит. Новыми временами мыслить надобно. Хлопци сие не одобрят.[1]

— А то може другой стороной… — предложил, было отставной флейтист, доставляя храброму градоначальнику новые страдания, но тут где-то за стеной стукнула дверь. И, оборвав разговоры, в помещение втиснулась бабка Вахорова, час назад посланная за обедом для строителей пантеона Свободы и всевластия. Обстоятельно обстучав налипший на сапожищи снег, она поправила кокетливую шляпку с пайетками и гроздью пыльных вишенок и объявила:

— Эт самое, панове — граждане строители. Стреляют, — донеся столь важную информацию, гостья занялась изысканиями в мясистом носу.

— Что стреляют, пани Вахорова? — оторвавшись от разрушаемой стены, спросил покрытый известковой пылью торговец сеном Мурзенко.

— На улице, говорю, стреляют, эт самое, — уточнила бабка, продолжая начатое дело.

— То, може, хлопци наши развлекаются? — пан Кулонский неуверенно захлопал глазами, — в ожидании победы мирового анархо-синдикализма?

— С пушек палят, эт самое, — лаконично изрекла Вахорова из недр тулупа, смердевшего кошками и земляничной эссенцией. — Тикают хлопци ваши, вроде. Шуму в городе как в Запецеке, где курей продают. С обедом, идите сами. Мне чегой — то боязно сегодня.

— Надобно посмотреть, панове, — озабочено предложил Коломыец, глянув в окно, за которым на черных кустах двора замерла зима. — На улицу бы сходить. То запутаемся в сложившейся политике. Может обед уже того, не нужен обед — то, в связи с заменой миропорядка?