Скорее счастлив, чем нет

И пристально вглядывается в мое лицо, будто хочет знать мою реакцию на новость во всех подробностях. Я так и не понял, сколько ребята знают про нас с Колином, но не собираюсь его сдавать.

– Жесть, – соглашаюсь я.

– Брендан, кстати, завязал с травкой, – добавляет Фредди, избегая моего взгляда. – Аарон, он дико себя винит…

– Я год жизни из-за них продолбал! Мне пофиг, кого он там винит.

Не надо было выходить из дома.

Фредди виновато кивает, как будто я поймал его за руку и отчитываю. Передо мной снова стоит старый добрый Малявка Фредди.

– Да-да, конечно, конечно. Вроде все рассказал. Кстати, твоя девчонка часто заходит. С твоим парнем. Похоже, Томас на самом деле не гей.

– В смысле?

– Ну, они постоянно тебя навещали. И разок точно держались за руки.

Мне душно и муторно.

Дома я раскрываю зеленую тетрадь и принимаюсь ее листать, выискивая глазами записи Женевьев и Томаса. Так, Женевьев читала мне вслух мои любимые главы про Скорпиуса Готорна, опять читала, опять… Мы с Томасом заливали воском крышки и играли в них с Эриком… Томас рассказал мне, что хочет разыскать своего отца и спросить, почему тот ушел… Женевьев меня рисовала… Томас попытался меня подстричь, но, видимо, не особо преуспел: я все время забывал, почему рядом с моим лицом ножницы, и дергался. В день Семьи мы с мамой, Эриком, Женевьев и Томасом выбрались на пикник в Форт-Уилли-парк. Я ревел в объятиях Женевьев, пока мы оба не заснули. Свое восемнадцатилетие я встретил дома, снова и снова перечитывая открытки с поздравлениями. Потом мы с Томасом писали каждый в свой дневник, и я все время забывал, что он сидит рядом, и каждый раз радовался. На этом месте из меня как будто дух вышибло: таким я и видел наше счастливое будущее, а теперь это в прошлом, и я ни фига не помню.

Другая заметка Томаса бьет еще больнее: «Длинный, я довел тебя до слез, и ты плакал так долго и страшно… Не могу себе простить».

Что тогда случилось, он не написал.

Наверно, он сказал мне, что влюбился в Женевьев.

Я закрываю тетрадь и тупо пялюсь на увешанную рисунками стену.

И впервые с тех пор, как все вспомнил, хочу забыть.

Я пересматриваю последний фильм про Скорпиуса Готорна. Вдруг раздается стук в дверь.

– Кто там?

– Я!

Женевьев.

Я открываю дверь, и сердце начинает колотиться. Какая же она красивая!

Я точно с ней встречался? Ее темные волосы пострижены короче, чем я помню, и вьются сильнее – такая прическа была у ее мамы, – на ней белая рубашка и черные брюки. О прошлом напоминает только зеленая сумка, мой подарок, исписанная строчками из песен. Как она ее еще не выбросила?

– А помнишь, Аарон Сото выздоровел? – улыбается Женевьев. – Прости, плохая шутка. Но я год с лишним мечтала тебе это сказать.

– Да не, я рад это слышать. – Я правда рад, но улыбнуться в ответ не в силах.

Она обнимает меня крепко-крепко, и…

Я вспоминаю, как мы сидели в обнимку у нее в спальне, когда я рассказал ей про амнезию. Мы оба плакали и повторяли, что любим друг друга, но не в том смысле. Какая-то часть меня по-прежнему ее любит. И обнимает в ответ – так же крепко.

– Офигеть, мы с тобой стоим и разговариваем. Конечно, я весь год к тебе ходила, но сейчас ты реально это запомнишь. Офигеть!

Женевьев заходит в квартиру. Она, наверно, тут уже раз в сотый, но я, понятно, не успел привыкнуть.

– Я так скучала! – говорит она. – Можно вообще скучать по тому, кто никуда не исчезал?

– Мне кажется, я исчезал.

– Ты был здесь, с нами, – говорит Женевьев. – А мы были с тобой.

– Спасибо, что не забыли.

– Забудешь тебя, тупой придурок.

Мы сидим на моей кровати. Она рассказывает мне всякие хорошие новости: например, что подала документы в колледж в Новом Орлеане и планирует там учиться, если получит стипендию, а ее отец ходит на собрания анонимных алкоголиков, встретил там новую девушку и она хорошо на него влияет. Но в груди по-прежнему щемит, я все жду, что она заговорит про Томаса.

– Да рассказывай уже, – прошу я. Проще было бы попросить ее дать мне в глаз.

– О чем?

– О вас с Томасом. Я же помню, сколько вы общались перед… перед тем, как все это началось.

– Мы стали общаться еще больше, потому что нам не хватало тебя.

По ее тону можно подумать, что я сам виноват, что я своими руками разбил себе сердце.

– Аарон, нам было очень непросто. Мы оба постоянно плакали, переживали за тебя и боялись, что ты никогда не поправишься.

Томас тоже ревел с ней в обнимку, пока не заснул? От мысли о том, как они лежат обнявшись, начинает мутить.

– Знаешь, как больно, когда два моих самых близких человека живут дальше без меня? А ведь если бы не я, вы бы даже не познакомились!

– Честно, мы очень старались, чтобы ты оставался частью нашей жизни, – скороговоркой объясняет Женевьев. – Мы с Томасом, даже когда наедине, постоянно думаем о тебе, находим что-то, чем тебя порадовать. Сейчас он на работе, но очень хотел зайти после смены, увидеть тебя и…

– Можно не сегодня? – прошу я. – А то у меня сейчас голова лопнет.

Женевьев долго молчит.