Скопированный

как будто они песни, которые он любит петь: что у Бри грязный рот... Что она использует его как

оружие против него и ему следует отобрать его у нее. Что она собака, которой требуется

намордник, но, возможно, безопаснее будет оставить ее без губ вообще.

Ее глаза впиваются в мои и она закатывает глаза. Такое впечатление, что она сейчас

осуждает меня, критикует за мою нерешительность. Как будто у меня море вариантов, что

делать. Здесь не может быть речи ни о какой-либо стрельбе, я не смогу выстрелить в Копию не

задев ее.

Бри ставит ноги в широкую позицию и снова закатывает глаза. Показательное движение.

И я понимаю.

Бри собирается согнуться.

Прежде чем я успеваю образумить ее, она наступает Копии на ногу. Он стонет. Затем она

наклоняется, ударяя его своими бедрами в живот, и перекидывает его через плечо. Он

плюхается на пол, и моя пуля достает его. Дважды. Так что тут ошибки быть не может. Я хватаю

оружие Бри и дважды выстреливаю в Копию. Он мертв. Ушел навсегда.

Но когда я оглядываюсь, я понимаю, что случилось что-то страшное.

Бри истекает кровью. Везде. Крови так много, что я не могу сказать, где заканчивается ее

рот и начинается рана.

Я бросаюсь к ней, цепляясь за ее лицо. Его нож без проблем нашел себе дорогу. Когда

она наклонилась, чтобы он потерял равновесие, она сделала это с ножом, прижатым изнутри к

ее щеке, даже не смотря на то, что для этого движения потребовалось противостоять острому

лезвию.

Уголок ее губ больше не заканчивается там, где должен быть.

Она не кричит от боли — пока, по крайней мере — но море крови выливается из ее рта,

а она пытается ловить ее своими руками.

124

Эрин Боуман – Скопированный / Erin Bowman – Forged (Taken #3)

Я тяну ее подальше от окна и дальше по коридору. Медицинские аптечки в большом

количестве находятся на уровень ниже, но создается такое впечатление, что проходит вечность,

прежде я нахожу что-либо. Я выдергиваю аптечку из держателя и тащу Бри до ближайшего

туалета. Я кидаю наши пистолеты в сумку, достаю бинты и прижимаю к ране.

Бри нечленораздельно ругается своим разрезанным ртом.

- Это плохо? - спрашивает она.

- Да, - говорю я, потому что я знаю, она не захочет услышать ложь. - Но с тобой все будет

хорошо.

Я нахожу хирургические иглы, медицинскую нить. Я могу зашить, я могу починить ее. Не

то, что она сломлена. Она ни за что не способна сломаться. Даже в руках этого жалкого комка

плоти, остывающего в коридоре — той ужасной тени меня самого.

Бри сидит на краю раковины, когда я стараюсь очистить ее от лишней крови, но повязка

задевает рваную плоть ее щеки. И вот тогда приходят слезы.

Он увидела себя в зеркале.

Я признаю, что это плохо. Это одна из самых худших, самых противоестественных вещей,

которые я когда-либо видел, улыбка, которая тянется к ее щеке. Она опять ругается. Слезы

капают. Я говорю ей, что я могу сделать это лучше, хотя я не уверен, что смогу.

Я промываю рану раствором, который нашел в аптечке. Она кричит, ее руки впиваются

мне в предплечья.

- Ты в порядке. С тобой будет все хорошо.

Она впивается ногтями в мою кожу.

Далее идут стежки. Игла зацепляется, когда я направляю ее в щеку. Приходится собрать

все свое самообладание, чтобы успокоить дрожащую руку, и продолжить приближение к ее

щеке, чтобы посмотреть на ее прекрасное лицо и знать, что я собираюсь оставить на нем шрам.

Что это даже хорошо, что я пытаюсь сделать сейчас, - это еще одна рана, которую она будет

носить всю свою жизнь.

Я зашиваю до уголка рта, прежде чем меня осенят, что я не знаю, как закрыть шов. Я

хотел бы, чтобы Эмма была здесь, чтобы это было сделано правильно. Ее работа была бы чище,

более аккуратной. Но ее нет, и поэтому я делаю все так, как могу. Я заканчиваю свою работу

узелком, отрезав излишек нитки хлипкими ножницами, которые я нашел в аптечке. В момент,

когда я закончил, я поцеловал Бри. Прямо в порезанный рот, но, насколько это возможно, как

можно дальше от свежих швов. Я ощутил вкус крови на ее губах, и я возненавидел себя за то,

что это заставило меня съежиться.

Я бросаю грязные бинты и принадлежности в раковину и перевязываю рану. Получается

громоздко и неудобно - марлевая повязка на нижней части щеки. Она дрожит, осознаю я. Все

ее тело содрогается.

- Что с тобой? Больно? Тебе что-нибудь надо?

Ее кожаная куртка вся блестит от крови и несколько высушенных борозд, тянется вниз по

ее подбородку и шее. Что-то побежденное написано на ее лице, в неком роде сомнение и

отчаяние, которое я чувствовал в ней только однажды — когда мы были в ловушке под Бургом

и она плакала у меня на груди, в кромешной тьме камеры.

- Эй.

Она не отводит глаз от зеркала.

- Бри! - я хватаю ее за запястье, и ее взгляд устремляется на меня. - Я люблю тебя, я так

сильно, твою мать, люблю тебя, - говорю я ей.

Ее нижняя губа подрагивает, ее глаза изучают меня, задерживаясь на волосах. Она