Скелет в шкафу

Как уже было сказано, в молодости Мане, как и другие художники его круга, много копировал классические полотна Лувра, в том числе и картину Тициана «Венера Урбинская». Работая впоследствии над «Олимпией», он с удивительной свободой и смелостью придал новый смысл хорошо знакомой ему композиции.

В экспозиции Палаццо Дукале «Олимпия» и «Венера Урбинская» располагались на одной стене. Лиза и Алексей, как и другие посетители выставки, смотрели поочередно на обе картины, сравнивая их.

На полотне Тициана изображена златокудрая синеглазая венецианка с перламутровой кожей. Она стыдливо прикрывает рукой лоно. На ее ложе спит собачка – символ верности. Да и все второстепенные детали рассказывают зрителям о том, что скоро свадьба. На втором плане служанки роются в сундуке и перебирают приданое красавицы венецианки. Картина – нужно отдать должное гениальному Тициану – не мифологизирует жизнь. И хотя его модель названа «Венерой Урбинской», по сути, зрителю рассказывают историю о близящемся браке и приятных хлопотах, связанных с матримониальным событием.

«Олимпия» совсем иная. Прямо в глаза зрителю смотрит парижская куртизанка – Викторина Меран, именно она позировала Мане для «Олимпии», и не только для нее. Глядя на это живописное полотно, Раневская вспомнила стихотворение Бодлера:

Мой котик, подойди, ложись ко мне на грудь,
Но когти убери сначала.
Хочу в глазах твоих красивых потонуть –
В агатах с отблеском металла.
Как я люблю тебя ласкать, когда ко мне
Пушистой привалясь щекою,
Ты, электрический зверек мой, в тишине
Мурлычешь под моей рукою.
Ты как моя жена. Ее упорный взгляд
Похож на твой, мой добрый котик:
Холодный, пристальный, пронзающий, как дротик.
И соблазнительный, опасный аромат
Исходит, как дурман, ни с чем другим не схожий,
От смуглой и блестящей кожи[9].

– Леша! Посмотри, у нее на шее – бархатный шнурочек, каким в модных бутиках перевязывают дорогие покупки, с крупной жемчужиной, которая лишь доказывает, какая восхитительная покупка предлагается… – Девушка надолго задержалась у картины, она все никак не могла насмотреться на «Олимпию».

Стоя перед этими двумя картинами, они не чувствовали никакого отторжения по отношению к куртизанке Мане. Наоборот, стройная и стильная Олимпия казалась им не менее привлекательной, чем женственная тициановская Венера с ее округлыми формами.

Однако не только «Олимпия» в сочетании с «Венерой Урбинской» очаровывала посетителей Палаццо Дукале.

Изящные, «зарифмованные» с Мане работы итальянских живописцев располагались по всей траектории экспозиции. Подобраны они были столь уместно, что могли бы стать образцовыми для такого рода выставок в любом музее.

Из Палаццо Дукале Поташев и Раневская вышли, напоенные живописью.

– Куда теперь? – спросила Лиза.

– А давай отправимся на острова? – предложил ее спутник.

– А давай! – поддержала его экскурсантка.

Они пошли по набережной к причалу, на котором указывались названия мест. Заприметив надпись «Торчелло», путники вновь сели на морской теплоходик и поплыли по лагуне.

Остров Торчелло находится в часе езды от Венеции. Путешественники никак не ожидали, что их встретит тишина романтического запустения. Позже они прочли, что на данный момент на острове живет не больше десятка человек. В это можно было бы и не поверить, особенно если учитывать, что именно с острова в Венецию были завезены останки святого Марка. Также невозможно было представить себе, что в четырнадцатом веке население острова составляло более двадцати тысяч человек. Но разбушевавшаяся болезнь – малярия – прогнала жителей. Поэтому посетители острова – это туристы или те, кто, подобно Хемингуэю, решил полакомиться разносолами в самом известном итальянском ресторане «Locanda Cipriani». И хотя впереди наших путешественников ждали таинственный каменный «трон Аттилы»[10] и византийские мозаики, они пообещали, что непременно доберутся туда, но… только после ланча.

Они сели за столик, который, как и еще несколько других, находился прямо в саду. Белоснежные скатерти и зелень, в которую был погружен «Чиприани», облака ароматов сада и цветов, но не кухни, создавали ощущение, что вряд ли на этом свете найдется место более подходящее для принятия вина и пищи. Казалось, время стало течь медленнее, теряясь в аллеях и закоулках сада. Это слегка сюрреалистическое ощущение отделенного от всякой реальности места, мира-оазиса, придавало простой трапезе большую значимость.