Сказки здравомыслящего насмешника

Я много слышал о Кау’т’чуке, да и кто из нас не слышал о Кау’т’чуке? Более того, мне довелось знать его и под именами Тридаса и Теоброма, ибо, как бы ни отвлекали тебя от ежедневных трудов визиты врача или кредитора, трудно не заметить эти крупные буквы, украшающие последнюю страницу любого номера любой газеты. Что же до Парагвая-Ру, я всегда мечтал получить какие-либо положительные сведения об этом прославленном крае, который с некоторых пор непременно украшает страницы всех официальных и официозных периодических изданий, причем наборщик отводит ему, наравне с Испанией или Англией, постоянную рубрику; путешественники, однако, не спешили утолить мое любопытство. Отважные исследователи неведомых земель, которые возвращаются из Томбукту, вовсе там не бывав[171], встречались на каждом шагу, но о Парагвае-Ру узнать было не от кого. В этом-то расположении духа я и находился, когда получил с оплаченной доставкой прелестную экзотическую книжицу, о которой имею удовольствие беседовать с вами сегодня, а именно «Живописное и индустриальное путешествие Кау’т’чука в Парагвай-Ру».

Первое, что поражает взор и ум в этом восхитительном образчике искусства Нового Света, это совершенство его типографического исполнения, благодаря которому он не уступает замечательнейшим из созданий Эльзевиров и Дидо[172], а может быть, и превосходит их. Паровой типографский пресс, который уже в ходу у истоков Миссисипи[173], сообщает книгам изящество и аккуратность, к которым мы, жители старой Европы, не привыкли. Напечатано «Путешествие» на бумаге плотной, хрустящей и способной, в отличие от бумаги нашего производства, долгое время находиться в сыром воздухе, не превращаясь в кашу, что сулит некоторые преимущества потребителям книг, число коих столь значительно умножилось у нас благодаря успехам просвещения[174]. Что же до замысловатых и нарядных шрифтов, нельзя не признать, что гравер с берегов Миссисипи оставил далеко позади искусных парижских мастеров, соревнующихся в умении превращать алфавит в собрание чахлых, тучных или кривоногих буковок-уродцев, на которые невозможно смотреть без смеха. Строка в таком роде, помещенная на фронтисписе книги Кау’т’чука, имеет то неоспоримое преимущество, что вообще не поддается прочтению: этот опыт, подобного которому никто еще до сих пор не предпринимал, доказывает наличие у издателя бездны ума и вкуса. Я уже много лет сталкиваюсь с подобными благотворными трудностями при изучении иероглифов, а главное, при разборе собственноручных писем высокоученого г-на Мишеля Берра[175], однако торжественно объявляю, что эта строка осталась бы непрочитанной и я не смог бы привести ее в своей статье, не прояви издатель деликатной предупредительности и не передай он ее человеческими литерами на авантитульном листе. Если бы загадочная строка была напечатана несколькими годами раньше, а издатель не был столь любезен, смерть моего прославленного коллеги Шампольона, и без того преждевременная, наступила бы еще раньше[176]. Вот что мы называем интеллектуальным и нравственным прогрессом в книгопечатании; именно так и следовало бы издавать большую часть книг.

Путешествие Кау’т’чука началось 31 февраля 1831 (по китайскому стилю), когда в порту Сен-Мало он взошел на борт прославленного корвета «Вздорный»[177]. Недавно приобщившийся к тайнам романтического языка и морской литературы, Кау’т’чук пользуется терминологией с доверчивостью неофита, для которого впечатление, производимое словами, дороже их смысла. Швартовы взяты на гитовы, рифбанты уперлись в гротванты, брамсель вздернут на марсель, и корабль отплывает в юго-восточно-северо-западном направлении. В ясную погоду разыгрывается ураган; волны плещут беззвучно; буруны бурлят у борта; корвет удирает во все узлы и очень скоро огибает мыс Финистерре[178], за которым, как явствует из его названия, начинается конец света. Я не последую за Кау’т’чуком в первые его научные экспедиции; конечно, история создания сухой мадеры или глубокое физиологическое объяснение того факта, что, хотя один ученый муж именует канарейку зеленой, а другой — бурой, перья у нее желтые, — все это безусловно не лишено интереса. Однако изыскания эти слишком тесно связаны с нашими привычками, потребностями и удовольствиями, чтобы всерьез привлечь внимание человека, который умеет правильно распорядиться полученным образованием: ведь основная цель науки заключается, как всем известно, в исследовании вещей бесполезных и в объяснении вещей необъяснимых, которые вдобавок не стоят того, чтобы их объясняли.