Сказки старого, нового и иного света (2 изд.)

Тут еще надо знать вот что. В мире счастья и несчастья, доброго и злого аккурат поровну, и если один забрал себе все хорошее, значит, другому достанется только лихо. Кому на роду суждено скакать по ухабам, тот мимо ямы не проедет.

До Синь-Леса Ванька дошел еще засветло, когда бояться нечего. Но ступил под высокие сосны — все окрест засинело, загустело, заухал филин, где-то вдали завыли волки. Темнело. Под шагами недобро хрустели ветки. Кто поумней, повернул бы восвояси, а Дурень знай себе топал да насвистывал. Заблудиться он не боялся — дурные мало чего боятся. Шел на авось, бездумно. Когда совсем закромешничало, подобрал с земли палку, замахал ею перед собой, чтоб не наткнуться на дерево. И ничего, не натыкался. Волки убрались от стука подальше, медведь не проснулся.

Когда же Ванька ступил в Мертвую Чащу, взошла луна, осветила сухостой и бурелом. В это гиблое место люди и звери не забредали даже днем, нечего тут было делать, и тишина вокруг стояла, как на ночном погосте.

Только вдруг засвистело наверху, загудело. Дурень задрал голову. Ишь ты! Несется над верхушками мертвых деревьев здоровенная бочка, а в ней старуха с добрую коровищу. Глаза — красными угольями, седые лохмы вьются по ветру. Баба-Яга! Летит да похохатывает, скорую поживу чует. Ей в полнолуние самый смак.

«Вон она какая, Яга-то, — сказал себе Ванька. — Ишь, злыдня!» — и сдуру перекрестился.

Лесная ведьма увидать его не увидала, но святое знамение почуяла и хохотом подавилась.

— Кто тут пакостит? — завыла она сверху. — Ууу, зажру!

Да орлицею вниз, в самую чащу. Мечется между стволами, глазищами сверкает.

Хорошо близко был дуб с вывороченными корнями. Ванька меж них затаился, пересидел.

Пошумело в воздухе, порокотало, пахнýло нежитью, и унеслась Баба-Яга прочь. Подумала, примерещилось ей.

А Дурню хоть бы что. Вскочил, встряхнулся, побежал дальше. Радуется, что проклятая изба без хозяйки осталась.

Долго ли, коротко ли пробирался он скверным лесом, но незадолго перед полуночью вышел на большую поляну.

Сверху льется серебряный свет, внизу, за частоколом, горбатится островерхий домок навроде поставленного торчком гроба — то ли дом, то ли домовина, а позади него клубится мгла. Если в Мертвой Чаще было тихо, как на ночном кладбище, то тут и вовсе беззвучно стало — будто в могиле, глубоко под землей.

Не шибко думая, а правду сказать, вовсе не думая, помчался Ванька вприпрыжку к ведьминому жилищу. Скоро разглядел, что частокол составлен из серых столбов, ворота нараспашку — заходи кто хошь, к дому ведет мощеная дорожка, окаймленная белыми круглыми камнями, а по сторонам шелестит, колышется под ветром, блестит под луною темная стриженая трава. Избу тоже рассмотрел. Была она неладно сложена, да крепко сшита, бревнышко к бревнышку, с двумя темными занавешенными окошками, стояла на двух упористых узловатых лапах.

«Чисто бабка живет, основательно, — сказал сам себе Ванька. — Хоть и ведьма, а порядок любит».

От бега он запыхался, решил малость передохнуть. Оперся о воротный столб, а тот гладкий, податливый, будто кожаный.

Поглядел — а это не столб.

Нагой труп с сомкнутыми очами, весь сморщенный. Впритык к нему другой, третий, четвертый. И весь частокол такой, мертвец к мертвецу. Кожа человечья, а внутри сено иль трава. Вот куда Яга девает тех, из кого естество высосала!

На что Дурень бесстрашный был, а тут шарахнулся, завопил: «Мамушки!».

Только дальше стало еще страшней.

Раздался громкий скрип.

Дом проснулся. Переступил с лапы на лапу, занавески сами собой раздвинулись, в окошках замерцали огоньки — будто открылись два зловещих глаза.

Есть люди, которые от страшного прочь бегут, а есть кто наоборот — словно мотыльки на огонь. Таков был и Ванька. Перепугался он еще пуще, до дрожи, заорал истошней прежнего, но не попятился, не зажмурился, а ступил на мощеную дорожку — и вперед! А чтоб не видеть жуткой избы, глаза книзу опустил.

Только лучше б он этого не делал. Круглые камни по краям дорожки оказались людскими черепами, а трава по бокам никакой не травой. Там шипели и переплетались лесные гадюки, многие тыщи, тянули к незваному гостю свои хищные головки, сверкали лютыми бусинами-глазенками.

Взвыл Дурень, избу и бояться позабыл, кинулся в нее, как в убежище, пулей взлетел по крылечку, захлопнул дверь и только внутри перевел дух.

Уф, страсть Господня! Креститься, однако, поостерегся.

Покачалась изба, поскрипела, будто ворча, да и успокоилась. Малость пришел в себя и Ванька, принялся осматриваться.

Сначала ему показалось — горница как горница. Печка, стол, сундуки-лавки, на полках стеклянные банки с вареньями, с потолка свисают вязки сушеных грибов. Все-таки бабушка есть бабушка, хоть и Яга, подумалось Ваньке. Тоже и у ней свое хозяйство.

Только поглядел, а это не грибы — уши человечьи.

И варенье в банке не из простых яблок — из глазных.

Попятился он от этаких ужасов к печке. Та как лязгнет заслонкой — будто чугунной челюстью!

Ванька от греха на стол забрался. Об одном думает: поскорей бы полночь.