Сказки. От двух до пяти. Живой как жизнь

Хотя «полоса» едва ли способна идти по какой бы то ни было «линии», а тем более «по линии отсутствия», аспирантка была удостоена ученой степени — может быть, именно за «линию отсутствия».

Другая аспирантка приехала из дальнего края в Москву собирать материал о Борисе Житкове, о котором она предполагала писать диссертацию. Расспрашивала о нем и меня, его старинного друга. Мне почудились в ней тонкость понимания, талантливость, и видно было, что тема захватила ее.

Но вот диссертация защищена и одобрена. Читаю — и не верю глазам:

«Необходимо ликвидировать отставание на фронте недопонимания сатиры».

«Фронт недопонимания»! Почему милая и несомненно даровитая девушка, едва только вздумала заговорить по-научному, сочла необходимым превратиться в начпупса?

Представьте себе, например, что эта девушка еще на университетской скамье заинтересовалась поэмой Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» и, раскрыв ученую книгу, прочитала бы в ней вот такие слова:

«Творческая обработка образа дворового идет по линии усиления показа трагизма его судьбы…»

Тут и вправду можно закричать «караул».

Что это за «линия показа» и почему эта непонятная линия ведет за собою пять родительных падежей друг за дружкой: линия (чего?) усиления (чего?) показа (чего?) трагизма (чего?) судьбы (кого?)?

И что это за надоедливый «показ», без которого, кажется, не обходится ни один литературоведческий труд? («Показ трагизма», «показ этого крестьянина», «показ народной неприязни», «показ ситуации» и даже «показ этой супружеской четы».)

Нужно быть безнадежно глухим к языку и не слышать того, что ты пишешь, чтобы создать, например, такую чудовищно косноязычную фразу:

«Вслед за этим пунктом следовал пункт следующего содержания, впоследствии изъятый».

Вообще патологическая глухота к своей речи доходит у этих литературных чинуш до того, что они даже не слышат самых звонких созвучий, вторгающихся в их канцелярскую прозу.

Вот несколько типичных примеров, постоянно встречающихся в их учебниках и литературоведческих книгах:

«Не увидела света при жизни поэта…»

«Нигилизм порождает эгоцентризм и пессимизм…»

«По соображениям цензурной осторожности, а может быть, лишенный фактической возможности…»

Такое же отсутствие слуха сказывается, например, в словесной конструкции, которая все еще считается вполне допустимой:

«Нет сомнения, что основное значение этого выступления явилось проявлением того же стремления…»

Девушка, о которой мы сейчас говорили, в конце концов до того привыкает к этому канцелярскому слогу, что без всякого отвращения относится к таким, например, сочетаниям рифмованных слов:

«Работу по предупреждению стилистических ошибок в сочинениях учащихся следует начинать задолго до проведения сочинения, еще в процессе изучения литературного произведения».[226]

Эта конструкция уже не кажется ей недопустимо плохой. Вкус у нее до того притупился, что она не испытывает ни малейшего чувства гадливости, читая в другом месте о том, что «Островский проводит линию отрицания и обличения», а Некрасов «идет по линии расширения портрета за счет внесения сюда…»

И в конце концов ей начинает казаться, что это-то и есть настоящий научный язык.

Вот, например, каким слогом пишут методисты, руководящие работой педагогов:

«Мы убедились, что знания (чего?) динамики (чего?) образа (кого?) Андрея Болконского (кого?) учащихся (чего?) экспериментального класса оказались…» и т. д.

Снова пять родительных падежей в самой дикой, противоестественной связи!

Прочтите эту нескладицу вслух, и вы увидите, что, помимо всего, она вопиюще безграмотна, ибо слово учащихся поставлено косо и криво, не там и не в том падеже.

Если бы я был учителем и какой-нибудь школьник десятого класса подал мне свое сочинение, написанное таким отвратительным слогом, я был бы вынужден поставить ему единицу.

Между тем это пишет не ученик, а профессиональный словесник.

Ему все еще неведомо элементарное правило, запрещающее такие длинные цепи родительных:

«Дом племянника жены кучера брата доктора».

С творительным канцелярского стиля дело обстоит еще хуже. Казалось бы, как не вспомнить насмешки над этим творительным, которые так часто встречаются у старых писателей:

У Писемского:

«Влетение и разбитие стекол вороною…»

У Герцена:

«Изгрызение плана оного мышами…»

У Чехова:

«Объявить вдове Вониной, что в неприлеплении ею шестидесятикопеечной марки…» и т. д.

Конечно, творительный здесь уродлив не сам по себе, а только в связи с канцелярскими отглагольными образованиями типа влетение, прилепление и т. д.

Я не удивился бы, встретив такой оборот в каком-нибудь протоколе милиции, но может ли словесник, учитель словесников, говоря о величайшем произведении русского слова, ежеминутно прибегать к этой форме:

«Особенности изображения JI. H. Толстым человека…»

«Полное представление (!) ими портрета».