Сказка 1002-й ночи

В следующие несколько недель Жозефина Мацнер почувствовала прилив свежих сил. Эти силы отнюдь не омолодили ее, а напротив, лишь обострили внешние признаки стремительно надвигающейся старости. Сама она этого, однако же, не замечала — и ощущала себя легкой, здоровой, довольной жизнью и помолодевшей. Ей казалось, будто она обязана решить важную задачу, а именно спасти свои деньги; или же, при другом повороте событий — что нравилось ей еще сильнее, хотя, в то же самое время, и огорчало, — отомстить за потерянные деньги. Грандиозный прилив ненависти переполнял ее, согревал, можно сказать, воспламенял. Ею двигал кипучий гнев. Ее дни, ее ночи изменились теперь, на смену привычному ритму жизни, размеренному и бессмысленно вялому, пришел иной. Теперь она спала крепким здоровым сном без каких бы то ни было сновидений и поднималась наутро полная сил и готовая к очередным свершениям. Она обнаружила в себе завидную способность понимать и толковать законы, разговаривать с адвокатами и разбираться в их речах. Адвокатов у нее было, для верности, двое: придворный и судебный адвокат доктор Эдон Зильберер и, вдобавок, доктор Голлитцер, стряпчий по особым делам, связанным с припрятыванием концов в воду, причем последнего она наняла не столько ради предстоящего процесса, сколько для приятного и вместе с тем поучительного времяпрепровождения. Потому что у придворного и судебного адвоката могло найтись для нее не больше получаса — и то через день, — тогда как Голлитцера можно было использовать хоть круглыми сутками. Строго говоря, она держала Голлитцера из-за недоверия к доктору Зильбереру.

Именно Голлитцер объяснял ей, как следует держать себя со знаменитыми адвокатами. Не кто иной, как Голлитцер, сообщил ей подробности приватной жизни судей, разложил пасьянс шансов, предоставляемых законом, и просветил насчет таящегося в законе коварства. В его сумрачной конторе на Вазагассе, 43, на 4-м этаже, она и сама начала превращаться в порядочную судейскую шельму. Испытывая при этом сладострастный восторг, как никогда в жизни.

Много запретных и даже наказуемых страстей изведала она в молодости и в зрелости, но подлинное сладострастие познала только теперь, на Вазагассе, — познала, обнаружив, что как раз те законы, перед которыми она всю жизнь испытывала инстинктивный трепет, могут оказаться послушны ей, как прирученные псы. Всю жизнь она прожила с ложным представлением о том, что женщины вроде нее стоят вне закона, что они обречены произволу и прихотям любого полицейского комиссара. В глубине ее души с давних пор дремала тоска по полностью легализированному существованию. Уже многие годы она надеялась, что когда-нибудь, как только у нее появятся деньги, она сможет пожить в благодетельной гражданской сени закона, где-нибудь подальше от своего заведения, которое следует выгодно продать при первом же удобном случае; пожить как Жозефина Мацнер — частное лицо без определенных занятий, пожить при деньгах и без малейшей опаски. И вдруг возникла именно что опасность остаться без денег. Без денег! В конце долгой жизни, проведенной по ту сторону закона. Какое ужасное состояние для стареющей женщины, возмечтавшей хоть теперь, в старости, ступить на защищенную законом территорию и обрести все блага и права гражданства! Да, но тем не менее: законы работают сейчас на нее, оба адвоката в этом не сомневаются. Госпожа Жозефина Мацнер трактовала теперь законы не как жертва, не как сторонняя наблюдательница, но как своего рода носительница и правопользовательница.

Кроме ловкого стряпчего Голлитцера, ее поддерживал также старый друг, агент тайной полиции Седлачек. О, она давно уже вела себя с ним не так, как раньше, — не как особа, находящаяся в известном смысле вне закона, но почти как равная. Долгие часы проводила она с Седлачеком в его бюро на Шоттенринг. А его агенты меж тем рыскали по городу, по всей империи. Крупное дело: поддельные брюссельские кружева, изготовленные в Вене, посланные оттуда в Триест, из Триеста — в Антверпен, а из Антверпена — обратно в Вену. Седлачек тоже постарел и устало притих. Его связанная с высшим светом служба ему разонравилась. Трое детей его — сплошь мальчишки — подрастали с чудовищной быстротой. С чудовищной быстротой старела жена. С чудовищной быстротой старел и он сам, он сам. Ему позарез требовалось «жирненькое дельце», чтобы продвинуться по службе и наконец-то получить возможность осесть где-нибудь в Граце, Инсбруке, Линце, Брюнне, Праге или Ольмюце начальником полицейского управления. Сам он был родом из Козловица — и хотя уже долгие годы жил в Вене и в силу своей профессии проник в высшие сферы, теперь, начав стареть, более всего хотел перебраться в Ольмюц — большой, но не слишком большой город, как раз то, что нужно. На пенсию ему хотелось выйти в чине обер-инспектора.