Скажи мне нет, скажи мне да…

В предисловии к книге «Дума иван-чая» (2001) Дашевский говорил о переломе, случившемся в его поэзии в середине 1990-х. Стихи до этого времени написаны от лица «идола „я“» – лирического субъекта, одержимого чувством своей уникальности, права на особую речь. В стихах второго периода – только слова, в равной мере принадлежащие всем. Отказ от субъективности не означает, что о вещах можно сказать нечто объективное – каковы они на самом деле. Мы пребываем в одном тумане, системе иллюзий касательно собственного бытия, но из-за общности опыта мы можем этот туман описать. Для поэта это значит научиться говорить от лица даже не другого, а кого угодно, имярека (как в самой известной вещи Дашевского – цикле переводов-переделок Катулла «Имярек и Зарема»). Место, где возвышался идол «я», нуждается в расчистке. Именно в этом – задача «Генриха и Семена». Демонтаж «я» происходит здесь в сокровенном центре душевного пространства – на пятачке любви.

«Елка», 1995 / «Баяна стон блестит как сабля…», 2007

В личико зайчика, в лакомство лис,
в душное, в твердое изнутри
головой кисельною окунись,
на чужие такие же посмотри.

В глянцевую с той стороны мишень,
в робкую улыбку папье-маше
лей желе, лей вчера, лей тень,
застывающие уже.

Голыми сцепляйся пальцами в круг,
пялься на близкий, на лаковый блик
под неумелый ликующий крик,
медленный под каблуков перестук.

В 1990-х годах у стихов Дашевского меняется фактура. Если ранние тексты похожи на кристаллы, то поздние – на сгустки вещества. Первые рисуют подробную карту, вторые – освещают небольшие участки пространства. Но между ними есть и преемственность. Стихи «Думы иван-чая» с разных сторон фиксируют определенный опыт. Можно описать его так: есть сырое, неоформленное состояние существа (его в-себе, если пользоваться жаргоном философов). Это существо – еще не вполне человек: зародыш, младенец, росток (как в заглавном стихотворении цикла, переложении «Песни дикого цветка» Уильяма Блейка). Но оно обречено выйти в мир, к людям. Это не радостное раскрытие, скорее – мучительная метаморфоза. Если это праздник, как в «Елке», то праздник, полный тревоги. Встреча с другими – примерка маски, и это – единственно возможное обретение лица. Маска не защищает, но придает форму – делает видимым. Когда человек оказывается на виду, он не теряет свое сырое «вчера», свой трепет, он несет его в себе, но уже не может остаться с ним наедине, погрузиться в сладкую дрему. Отныне он – рубеж между внутренней теплой тьмой и внешним холодным светом. Так переживание границы, которое в стихах 1980-х было опытом одинокого тела и одинокой души, становится опытом социальным. Можно сказать иначе: человек – теперь уже не пассивная точка в пространстве, а движение, процесс.

Ожидание ответа перестает быть содержанием жизни, но оба ориентира, любовь и смерть, не исчезают. К ним возникает новое отношение. Описать его сложнее – во многом потому, что для этого просто мало материала. Все, что написано Дашевским за 2000-е и начало 2010-х, – несколько стихотворений, несколько переводов – в основном совсем крохотные тексты, часто – одна строфа. Эти небольшие фрагменты речи – акты воли. В том же предисловии к «Думе иван-чая» Дашевский писал: образцом для стихов могут служить слова вежливости – «здравствуйте», «спасибо». Стихи самого последнего периода – ближе всего к этой программе. Вместо ожидания, что некто произнесет да, поэт, любящий и умирающий среди других людей, сам произносит слова согласия – на то и на другое.

Баяна стон блестит как сабля
Дышала ты дышали мы
Летала замирала сабля
Дыханье ты дыханье мы

Только пресеклись и ды и ханье
И ханье пресеклось и ды
В непрекословящих гортанях
У рассеченныя четы

И. Гулин