Скажи миру – «нет!»

– Не знаю. – Раде повел плечами. – Мне он не показался. Пацан как пацан. – Он говорил на смеси русского с македонским, кажется, и я его легко понимал.

– Ты не видел, как он фехтует, – равнодушно буркнул Вадим, облокотившийся на верх баррикады. Похоже, мой побратим не был настроен на разговор.

– Я не об этом. – Раде чуть повернулся к нему. – Не о фехтовании и не о том, какой он боец. Я о том, какой он князь. Мы ведь должны теперь зависеть от него…

– Какой он князь? – Вадим тоже посмотрел на него. – Ну вот я тебе расскажу, а ты послушай, какой он князь. Прошлой зимой – вот примерно в это же время – получилось так, что Олег влетел в лапы ниггеров. Так они я уж не говорю, что его били. Они ему под левым боком разожгли костер. Вот ты себе это просто представь, Раде. Они его жгли огнем и спрашивали, где наш лагерь и сколько нас. А он им все равно ни хрена, – Вадим покачал пальцем перед лицом македонца, – он им ни хрена не сказал. Просто взял и не сказал. Как пионер-герой. Знаешь про таких?

Раде молча царапал пальцем выемку в снежном блоке. Вадим, кажется, почувствовал мое присутствие – оглянулся и, нервно улыбнувшись, махнул рукой:

– Все спокойно, Олег.

– Я вижу, – флегматично кивнул я. – Только это спокойствие меня не очень-то устраивает.

Я считал слонов и в нечет и в чет,
И все-таки я не уснул,
И тут явился ко мне мой черт,
И уселся верхом на стул.
И сказал мой черт:

«Ну, как, старина,
Ну, как же мы порешим?
Подпишем союз, и айда в стремена,
И еще чуток погрешим!
И ты можешь лгать, и можешь блудить,
И друзей предавать гуртом!
А то, что придется потом платить,
Так ведь это ж, пойми, – потом!
Аллилуйя, Аллилуйя,
Аллилуйя, – потом!
Но зато ты узнаешь, как сладок грех
Этой горькой порой седин.
И что счастье не в том, что один за всех,
А в том, что все – как один!
И ты поймешь, что нет над тобой суда,
Нет проклятия прошлых лет,
Когда вместе со всеми ты скажешь – да!
И вместе со всеми – нет!
И ты будешь волков на земле плодить,
И учить их вилять хвостом!
А то, что придется потом платить,
Так ведь это ж, пойми, – потом!
Аллилуйя, Аллилуйя,
Аллилуйя, – потом!
И что душа? —
Прошлогодний снег!
А глядишь – пронесет и так!
В наш атомный век, в наш каменный век,
На совесть цена пятак!
И кому оно нужно, это «добро»,
Если всем дорога – в золу…
Так давай же, бери, старина, перо!
И вот здесь распишись, в углу».
Тут черт потрогал мизинцем бровь…
И придвинул ко мне флакон.
И я спросил его: «Это кровь?»
«Чернила», – ответил он…
Аллилуйя, аллилуйя!
«Чернила», – ответил он.

А. Галич

Я лег поздно, можно было даже сказать, что уже утро. Поэтому вполне законным было мое возмущение, когда меня начали тормошить – и выяснилось, что всего полседьмого, а проспал я едва полтора часа.

«Начинается, – подумал я. – Водрузил на себя шапку Мономаха, поздравляю…» Вслух я вежливо спросил:

– Какого черта надо?

– Олег, – будил меня Басс, – вставай. Тут к тебе человек приполз.

– Ты что, заболел? – осведомился я, садясь на топчане. Около огня сидел незнакомый мне парнишка… нет, знакомый, только я не помнил, откуда его знаю. Парнишка грел над пламенем руки и улыбался. Лицо слева у него было поморожено.

– Ты меня не помнишь? – спросил он по-немецки. – Я Мюлле. Мюлле Френкель.

– Мюлле! – Я почувствовал, что тоже улыбаюсь. – А, конечно, мы же бегали вместе – ты меня обогнал, тогда, ну, на Малее, да!

– Точно. – Мюлле улыбался еще шире. – Это я.

– Погоди. Постой. – Я встал, начал разыскивать в полумраке сапоги-унты. – Что ты здесь делаешь?!

– Я не один. – Мюлле встал и перестал улыбаться. – Меня послал Андерс, наш фюрер. У нас девятнадцать мальчишек, мы ночуем в лесу, километрах в пяти от опушки. Мы готовы вам помочь – ударить утром с тыла по урса.

– Так. – Я затягивал ремни унтов. – Ты шел один?