Сказание о Ёсицунэ

– Кандзюбо возвысил и прославил слово Будды, чудотворная мощь его несомненна, однако же проступка его я, государь, не одобряю. Гнев Ёритомо основателен. Поскольку Ёсицунэ есть враг династии нашей, надлежит вам немедля схватить Кандзюбо.

С тем Ходзё Токимаса, весьма довольный, поскакал во главе трех сотен всадников в Нару и объявил Кандзюбо высочайшую волю. Выслушав его, настоятель молвил:

– Говорят, что наше время есть время Конца Закона, и всё же сколь прискорбно видеть, как идёт к концу и Закон Государя. Скудеет власть! В древности государь повелевал – и плодоносили засохшие растения, а птицы сами падали с неба, ныне же мир сделался таков, что о грядущем страшно и помыслить!

И он задохнулся слезами. Затем он сказал:

– Невзирая на высочайший указ, мог бы я остаться в Наре мёртвым телом, но сие не приличествует лицу духовного звания. Впрочем, я даже рад, что Ёритомо приказывает мне явиться: он не признаёт установлений Будды, и если получится возможность, то по прибытии в Камакуру я верну его на истинный путь.

И с тем он тут же стал готовиться к отъезду.

Отпрыски благородных семей, коих он наставлял в науках, печалились предстоящей разлуке с учителем и вызвались проводить его в Камакуру, однако он их отговорил, сказавши:

– Это никак, никак невозможно. Меня вызывают затем, что считают преступником. Вас признают соучастниками, и тогда как вы спасётесь?

Обливаясь слезами, они согласились остаться. Он же сказал им на прощанье:

– Если дойдёт до вас весть, что меня нет больше, свершите заупокойную службу. Но если узнаете, что я жив, навестите меня непременно, где бы я ни прозябал – в дикой ли пустыне или в горных дебрях.

Плача и рыдая, они обменялись клятвами, и он отъехал. С чем сравнить их скорбь? Была она, верно, сильнее, нежели скорбь шестнадцати святых архатов, пятиста учеников и пятидесяти двух видов существ в день успенья Сакья-Муни.

Итак, Кандзюбо в сопровождении господина Ходзё отправился в столицу. Его поместили в молельном зале Рокухары и окружили всяческими заботами. Ёситоки сказал ему:

– Если чего-либо желаете, то просите. Мы тут же дадим знать в Нару.

– Чего мне желать? – отозвался Кандзюбо. – Есть некто в здешних краях, кто бы мог меня навестить, но он всё не приходит, ибо, как я полагаю, сторонится суетного мира. Так вот, если только это возможно, пригласите его ко мне.

– Как его зовут? – спросил Ёситоки.

– Прежде он жил в Чёрной долине Куротани, а ныне обитает на Восточной горе Хигасияма, зовут же его Хонэн.

– Так это святой, что живёт неподалёку! – воскликнул Ёситоки и немедля отрядил гонца.

Великой радостью обрадовался Хонэн и тотчас явился к Кандзюбо. Два премудрых наставника свиделись и оросили друг друга слезами. Кандзюбо сказал:

– Хоть и рад я, что вы явились со мной повидаться, всё же стыдно глядеть вам в лицо. Ведь я священнослужитель, а на меня возвели обвинение в мятеже. Ныне отправят меня на восток, и я уж не знаю, доведётся ли мне возвратиться. Помнится, в давнюю пору мы дали друг другу обет: «Если я буду первым, молись за меня. Если ты будешь первым, помолюсь за тебя». И вот я ухожу первым, и как это благодатно, что свершите вы молитву о моём возрожденье в Счастливой Земле Дзёдо! Вот возьмите это и возложите у входа в вашу молельню и всякий раз, как ваш взгляд на неё упадёт, вспомните обо мне и помолитесь за меня, пребывающего в мире ином.

С этими словами он вручил Хонэну своё оплечье кэса, и святой принял его со слезами, а затем извлёк из голубой парчовой сумы свиток «Лотосовой сутры» и преподнёс Кандзюбо. Так они обменялись дарами, после чего святой Хонэн возвратился к себе, а Кандзюбо остался в Рокухаре, обливаясь слезами.

Кандзюбо был потомком Трех Домов, настоятелем Великого Восточного храма Тодайдзи – первейшей в нашей стране обители буддийских монахов, наставников государя. Посещая государя-монаха, он следовал в паланкине или в карете, влекомой быками, и чреда нарядных юных послушников и толпы самых прославленных монахов сопровождали его. Видя это, даже сам государь проникался к нему почтением, а министры, как правый, так и левый, с жадностью внимали каждому его слову. Теперь же, когда сменил он привычные шёлковые ризы на пеньковое рубище, с небритой головой и с лицом, покрытым копотью от ритуальных возжиганий, вызывал он ещё большее благоговение.