Скандал из-за Баси (журнальный вариант)

В среду, накормив девочку на запас так, словно той предстояло переплыть Атлантический океан, предусмотрительная пани повесила ей на шею картонную табличку и чернильным карандашом написала на ней адрес «получателя». Потом дала ей небольшую сумочку, до отказа набитую конфетами, шоколадками и всякими сладкими радостями телячьих лет каждого человека, потом, за час перед отходом поезда, начались торжественные проводы. Этих нежностей, этих окриков, этих напоминаний, этих слез и поцелуев, поцелуев и слез человеческое перо не опишет. Некоторое разнообразие в эту церемонию внес выкрик — грозный, внезапный, громкий и неожиданный:

— Муж! Если с этим ребенком случится что-нибудь плохое, ты будешь проклят!

Сказано, а скорее выкрикнуто это было с такой силой, что пан доктор задрожал.

— Что с ней может случиться, боже ты мой,— сказал он, но не очень уверенно.

Восемь наиважнейших граждан городка вполне разделяли это мнение. Конечно, Варшава прожорливый город, но детей там не едят. Все старались шутками успокоить жену доктора и придать ей силы духа, что было, впрочем, некоторым преувеличением, потому что, судя по телесной оболочке, и дух ее должен был иметь немалые размеры.

Все знали о том, что недавно приключилось с девочкой, и нежность к осиротевшему ребенку, у которого — судя по траурному платью ее матери, — не было уже, наверное, и отца, привела всех добрых людей на вокзал. Не было только пана старосты и фотографа, ведь если бы удалось пригласить и их, отъезд Баси ничем не отличался бы от торжественного отъезда министра. Надо, однако, ради справедливости признать, что еще ни одного министра на свете не провожали с таким количеством слез, сколько их поплыло из глаз жены доктора. Так как уравновешенные умы все делают в свое время, благородная женщина начала проливать слезы в два пятнадцать, за четверть часа перед отходом поезда, а до того она решила внимательно, сухими глазами осмотреть все, что могло иметь связь с путешествием.

Энергичным шагом она поспешила к тяжело сопящему паровозу, на железное чудовище она бросила только мимолетный взгляд, но долго и испытующе смотрела в глаза машиниста. Этот почтенный человек немного удивился, когда его, как рентгеновским лучом, просверлили насквозь внимательным взглядом. Потом он сделал то, что показалось ему уместнее всего: пожал плечами. А жена доктора, рассмотрев, по-видимому, в его глазах серьезность и достоинство, лишенные легкомыслия и склонности к громким скандалам, побежала вдоль поезда, заглядывая во все купе. Наконец, после долгих колебаний, выбрала одно.

На собственных руках она внесла девочку в вагон. Утерев слезы, чтобы они не капали на слова, она обратилась к сидящим в купе:

— Послушайте, пожалуйста! Эта девочка одна едет в Варшаву! Одна! А потому одна, что она — сирота. Адрес у нее на груди, на картонной табличке. Еда в сумке. В Варшаве ее встретят... Пожалуйста, посмотрите за ней, позаботьтесь о ней... Пусть она не подходит к окну! И чтобы ее не продуло! А вас, пан, прошу не курить в купе! Ведь два часа вы можете потерпеть? О, вы, пани, выглядите так прилично. Присмотрите за ней... Не давайте ей фруктов, они, наверное, немытые, а мой муж говорит, что сейчас везде холера... Могу ли я надеяться на всех присутствующих?

— Хорошо, хорошо,— пробурчал кто-то от имени всего коллектива.

— Маленькая,—обратилась она к девочке.—Эти люди присмотрят за тобой. Но ешь только то, что я тебе дала, и ни у кого ничего не бери. Никому сейчас верить нельзя. Ага! А если тебе захочется (она наклонилась к уху Баси и объясняла ей что-то запутанное) — то скажи вот этой пани, и эта пани тебя отведет.

Нервический свисток паровоза и крики всех собравшихся у вагона дали знать жене доктора, что начинается последний акт.

Кто-то поднял девочку на руки, чтобы она могла выглянуть в окно.

Жена доктора хотела еще что-то крикнуть, но не могла. Что-то сдавило ей горло, и только взгляд ее был таким сердечным... таким сердечным... Хорошенькая светлая головка мелькнула, как блик от зеркальца. Казалось, что кто-то поставил цветок за окном вагона.

Когда ненасытный лес поглотил поезд, жена доктора еще стояла, глядя перед собой с печалью и словно бы с досадой.

— Пошли уж,— сказал доктор.

— Сначала прими какой-нибудь порошок для успокоения совести. У меня такое предчувствие, что мы послали этого ребенка на погибель, а моим предчувствиям можешь верить. Разве три года назад я не говорила тебе, что тебя ждет несчастье, и разве ты тогда как раз не

сломал себе ногу?

— Да, ногу я сломал, потому что на тротуаре лежала сливовая косточка. Почему же ты не предчувствовала, что кто-то будет есть сливы? Твои предчувствия — это все чепуха. Девочка доедет живой и здоровой, потому что у меня есть такое предчувствие.

— А почему те, кому ты послал письмо, ничего тебе не ответили?

— Прежде всего потому, что они — поляки, а поляки мало когда отвечают на письма, а кроме того, что они могли ответить?