Скачка тринадцати

Чик был совершенно не готов к физическим проявлениям страха. Он привык относиться с пренебрежением к любым авторитетам (ему еще не доводилось сталкиваться с авторитетами, которые способны просто дать в морду). Лошадей Чик никогда не боялся — он родился в конюшне и с детства привык обращаться со всеми четвероногими тварями с презрительной легкостью. В душе Чик верил, что никто не может ездить верхом лучше его. Ну, тут он был не прав.

Чик опасливо оглянулся через плечо, и боль в желудке усилилась. Ему вдруг отчаянно захотелось в туалет, по большой нужде. «Этого просто не может быть!» — отчаянно подумал Чик. Он, конечно, слышал о людях, которым случалось обделаться со страху. Но никогда в это не верил. Такого не бывает. А тут вдруг Чик почувствовал, что бывает, да еще как! Он судорожно напрягся, и позыв постепенно прошел. Зато все тело покрылось потом, и во рту пересохло.

В доме было темно. Наверху, за черным прямоугольником распахнутого окна с линялой занавеской, развевающейся на холодном ветру — сразу видно, хозяин привык жить по-спартански, — спал Артур Моррисон, владелец конюшни, в которой стояли сорок три скаковых лошади. Моррисон обычно спал чутко. Конюхи говаривали, что у него слух острее, чем у дюжины сторожевых псов:

Чик заставил себя отвернуться и пройти мимо этого окна — сделать последние десять шагов, остававшиеся до денника гнедого.

Если босс проснется и увидит его… «Черт, — яростно подумал Чик, — я же не думал, что все будет так!» Ну казалось бы, что такого — прогуляться во двор и сунуть длинноногому гнедому морковку. Но чувство вины, страх, предательство… Чик не впускал их в свой насмешливый разум, и вместо этого они били прямиком по нервам.

В морковке не было ничего такого особенного. Не заметно было, чтобы ее разрезали пополам, нафаршировали какой-нибудь дрянью, а потом связали. Чик попытался расковырять ее с толстого конца — ничего не вышло. Морковка как морковка, вроде тех, что маманя режет в суп. Или тех, которыми каждый день угощают лошадей. Не сказать чтобы слишком свежая, сочная, только что с грядки, но и не старая, сморщенная и скрюченная. Самая обычная морковка.

Но если бы это была самая обычная морковка, незнакомец не стал бы просить его дать ее гнедому в четыре часа ночи. И не заплатил бы за это больше, чем Чик зарабатывал за полгода. Обычную морковку не станут заботливо заворачивать в полиэтилен и упаковывать в пустую коробку из-под сырных крекеров. И вручать тебе вечером на темной автостоянке в городке в шести милях отсюда. Если тебя просят скормить морковку фавориту престижного стипль-чеза, который должен состояться одиннадцать часов спустя, само собой разумеется, что это не может быть обычная морковка.

Чик задержал дыхание, крадясь на цыпочках к деннику гнедого. От этого голова у него закружилась еще больше. Отчаянно стараясь не кашлянуть, не застонать и не всхлипнуть от напряжения, Чик ухватился вспотевшими пальцами за засов и принялся медленно-медленно, дюйм за дюймом, отодвигать его.

Днем он отодвигал и задвигал засовы привычно и небрежно, одним рывком. А сейчас Чик трясся от напряжения, стараясь выдвинуть засов плавно и бесшумно.

Засов наконец выдвинулся с почти беззвучным щелчком, и верхняя половинка двери распахнулась. Смазанные петли не скрипели. Чик судорожно втянул в себя воздух и выпустил его сквозь стиснутые зубы. Живот снова скрутило. Чик заставил себя сдержаться и со страхом сунул руку в темноту.

Гнедой в деннике спал. Порыв свежего воздуха из отворившейся двери шевельнул чувствительные волоски на морде и разбудил коня. Конь почуял морковку. Почуял и человека. От человека пахло страхом.

— Иди сюда! — прошипел Чик. — Иди, иди сюда, малыш.

Гнедой потянулся к морковке мордой, потом наконец неохотно подошел. Безразлично взял морковку с дрожащей ладони, подцепив ее мягкими подвижными губами, и схрумкал, двигая челюстью. Разжевав и проглотив, потянулся за следующей. Но морковки больше не дали. Светлый прямоугольник исчез — дверь закрылась. Послышался шорох задвигаемого засова. Запах человека отдалился и исчез, вкус морковки скоро забылся. Гнедой медленно развернулся задом к двери — он всегда так стоял, — поморгал, лениво поставил левую заднюю ногу на кончик копыта и снова провалился в сумеречное забытье.

А в желудке у него жидкий наркотик, которым была накачана морковка, постепенно высвободился по мере переваривания и начал всасываться в кровь. Это медленный процесс. И начался он на два часа позже, чем было надо.