Сизифов труд

В начале сентября того же года Борович, уже в качестве «зрелого» юноши, в штатском платье, прибыл в Клериков из Гавронок под предлогом устройства не терпящих отлагательства дел. Его загорелое лицо похудело, глаза горели. С момента безмолвного любовного объяснения в парке он ни разу не видел «Бируты». Тщетно искал он ее повсюду, тщетно подстерегал на углах улиц, в воротах соседнего дома, в парке, у стен женской гимназии, днем и ночью. Она словно сквозь землю провалилась. Он знал только, что она в Клерикове и сдает на аттестат зрелости. Письменные и устные экзамены, раздача аттестатов, прощальная пирушка, торжественное сбрасывание гимназических мундиров, последний день и последняя ночь в Клерикове – все это прошло почти как во сне. Лето он провел в доме отца, здоровье которого сильно пошатнулось. Марцину пришлось самому вести хозяйство, присматривать за сенокосом и уборкой хлеба. Когда все уже было сделано, он вырвался на несколько дней из дому. И едва успев вылезть из брички, умыться на постоялом дворе и бегом выскочить за ворота он попал в распростертые объятия «старой Перепелицы». Старушка с места в карьер расплакалась.

– Вот ты какой, Марцинек, вот оно какое у тебя сердце… Гимназию кончил, аттестат в кармане, а к старухе, которая тебя вот этаким клопом знала, не пришел и сказать: «До свидания, милое создание, уезжаю в дальний край!» Хорошо это, пристало это – так поступать? А ведь мы с твоей матерью-покойницей…

Делать было нечего. Марцину пришлось вместе с ней отправиться на чашку кофе. Остановившись в дверях знакомой квартиры, он увидел семенящего по комнате советника Сомоновича. Старик уже совсем сгорбился. Спина его согнулась в три погибели, а полы длинного сюртука, словно опущенные крылья, развевались по обе стороны согбенной фигурки. Советник сильно сдал со смерти своего приятеля Гжебицкого. Теперь уже никто почти не понимал того, что он говорит о поводах, причинах и ошибках революции 1831 года, никто не мог со знанием дела ни согласиться с его словами, ни отрицать их. Советник глядел вытаращенными глазами на Марцина и не узнавал его.

– Не имею удовольствия… – бормотал он, – вас, сударь… Не имею удовольствия.

– Да что вы, господин советник, вытворяете, – прикрикнула на него «старая Перепелица». – Ведь это наш Борович, Марцинек…

– Ах, правда, – бормотал Сомонович, – ведь это наш Борович… Марцинек… – Но все смотрел на него с недоверием, некрасиво распустив губы. Лишь некоторое время спустя он вдруг крикнул:

– Ба, да что вы мне рассказываете! Ведь это же тот самый сопляк Борович, Марцинек Борович, который жил здесь!

– Так вы, господин советник, только сейчас меня узнали? – засмеялся будущий студент.

– Ну да ведь из вас, сударь, эвон какой жеребец вырос, поди узнай! Нет, вы только посмотрите!.. Что же это ты, сударь, мундир снял и в штатском бегаешь?

– А разве не пора, господин советник? Гимназию я кончил.

– О, клянусь богом! – вскричал старичок. – Гимназию кончил! И что же теперь – к отцу в деревню закатишься?

– Э, нет – в Варшаву еду…

– Туда-то зачем?

– Ну, в университет.

– Так и есть! И этот в университет… На что тебе это, вали в деревню, займись делами старика!..

– Нет, я поеду в Варшаву.

Советник оттопырил губы, вытаращил глаза и опять предпринял свою прогулку из угла в угол комнатенки. Во время этого разговора из-за портьеры появилась панна Констанция. Борович сердечно пожал ей руку. Старая дева шепнула свое неизменное: «А, можно поздравить!..» – и села за вязанье на спицах в уголке комнаты. Время от времени она с грустью в глазах поглядывала на широкоплечую фигуру Марцина. Все на земле менялось, мужало, яростно бросалось в жизнь, одна она, сна единственная, вросла в свое место, как дерево, как рассыпающееся в труху дерево… Из соседней комнаты выполз молодой Пшепюрковский, уже совсем лысый, поздоровался с Марцином и уселся в другом уголке. «Старая Перепелица», распорядившись, какие чайники поставить на огонь, вернулась в комнату и сказала:

– О нас ты уже, наверно, знаешь, Марцинек?

– О чем это?

– Ну, как же? Что нашу ученическую квартиру запретили…

– Первый раз слышу!

– Да, да! Крестообрядников пригласил меня к себе недели две назад и сказал, чтобы я попусту не тратилась, потому что держать квартиру он нам все равно не даст – католичкам, значит. Для этого, говорит, будут назначены московские такие дамы, а потом какие-то интернаты.

– Возможно ли? – сказал искренне огорченный Марцин.

– Мы уж даже и распродали что удалось: столы, стулья, лампы. Ищем помещение поменьше, на что нам теперь этакий сарай?

Старушка бессознательным движением смахнула слезу, словно муху согнала.

– Интернаты… Превосходная это мысль… – сказал Сомонович. – Средство введения дисциплины, надлежащего режима, но…

– И русификации… – заметил Марцин.

– Как ты сказал, философ? Русификация? Каково, уже рассуждает, а? А? – закричал старик, поочередно поглядывая на Пшепюрковскую, на ее сына и дочь.