Сивый мерин

Так бывало и раньше, нельзя сказать, чтобы часто, но бывало, особенно, когда знаешь, что никуда не надо спешить, никто тебя не ждёт и не заведённый с вечера будильник не зацарапает по нервам своей гадкой трелью. И всякий раз в такие счастливые утра Диму посещало одно и то же открытие, казавшееся прозрением: вот оно, небытие! Вот оно, существование между землёй и небом, между материей сознания и бесплотностью духа. Может быть, это и есть то непознанное НЕЧТО, которое остаётся жить после тебя? Потому что — хотим мы того или нет — понятие ВЕЧНОСТЬ никогда не станет достоянием земного разума. Он разомкнул намертво сросшиеся веки — никто над ним не висел, никаких незнакомых привидевшихся давеча силуэтов не было и в помине. Дурной сон, не более того. Перед ним был потолок — угрожающе качнулись пять плохо состыкованных плит, слегка кое-где подтреснувших. Рыжеватый с голубой оторочкой подтёк и штукатурные пузыри красноречиво заявляли о необходимости ремонта, хотя не далее как год с небольшим они с Женькой доверились четверым оглоедам из рекомендованной Светкой Нежиной конторы и те полгода учиняли «евроремонт». Денег содрали немерено, если бы не сомовская наличка — и помыслить не смей, а так — какая разница. Неужели так быстро всё посыпалось?

Дима закрыл глаза, ещё раз отметив про себя блаженное состояние невесомости, как вдруг непонятно откуда, заполонив собою всё — мозг, мышцы, суставы, поры — обрушилась нестерпимая, заставившая содрогнуться боль. Рвануло висок, холодом обожгло спину: Женька погибла. Нет больше Женьки. Умерла.

И тогда откровенно безжалостно, торопясь, подгоняя себя, как бы отряхнувшись от спячки и озверев в бездействии, память выложила перед ним картины безобразной, неумолимой цветности: белое лицо жены с её «не… ве…, не… ве…», остановившийся синий взгляд, белые санитары, чёрное покрывало, машина с красной продолиной, мутный, похожий на зимний рассвет, подвал морга, жёлтый, белый, оранжевый, красный с багровыми подпалинами огонь…

Это случилось очень давно, в другой жизни, другом летоисчислении, когда ГОРЕ — чёрный ангел — коснулось его своим мертвящим крылом и превратило в реальность то, что должно было оставаться уделом кошмарного сна.

Потом прошла жизнь, прошло много жизней, веков…

— Отчего такой неестественной болью отзываются эти давние воспоминания? Зачем эта боль? Зачем она?!

— Она — спасение, она помогает не умереть.

— А не умереть — лучше? Разве лучше?

Кто-то помог ему сесть на кровати. Он огляделся. Нинкина комната: окно с линялыми шторами, люстра пятью розеточками вверх, потёртый коврик. Шкаф. Посередине большой круглый стол под яркой скатертью с кистями.

— Стол-то тебе зачем? Одна живёшь, полкомнаты занимает.

— Как одна? А ты?

— Я приходящий, к тому же редко приходящий — могу и на кухне.

— Нет, Дима, кухня — это кухня. А здесь праздники. — Она заставила себя улыбнуться блестящими от слёз глазами. — Праздники часто и не бывают, иначе это не праздники, а будни, правда?

Наотмашь хлестнувшая Димина бестактность прошла, Нина подняла бокал с красным вином.

— За приходящего постояльца. За постоящего приходяльца! — и расхохоталась заливисто. — Я буду называть тебя — мой приходялец! Да? А стола этого у меня не было раньше, если помнишь. Пару раз мы питались на кухне. За тебя, приходялец.

Она вообще много смеялась.

Вот и вчера Дима расплатился с таксистом, тот помог ему вылезти из машины («Ну ты совсем, парень, на х…й. Дойдёшь?»). Потом каким-то образом вскарабкался на пятый этаж, у двери опрокинулся навзничь — это память запечатлела глухим затылочным ударом в стенку. Дальше — нирвана, которой длиться бы вечность, но парадокс смерти, очевидно, в том и состоит, что одного желания недостаточно, нужны изобретательность, сила, энергия дьявольская. А где их взять, если, очнувшись, его только и хватило, что поцарапать облезлый дерматин входной двери.

И Нинка, втаскивая его в прихожую, смеялась до слёз: «Ха-ха-ха, кто тебя так? Ха-ха-ха!»

Затем навалилось непонятное.

Его бесцеремонно тормошат, вынимают из разгара сладкого, слюнявого сна и несут в другую комнату, где на месте любимого комода с игрушками стоит пушистое зелёное уродство, облепленное блестящими, непонятного назначения предметами. Наступает какой-то очередной год, ему два или три отроду, и это первое его воспоминание о себе как о гражданине, желания которого не учтены, а свобода проявления попрана. Дабы на корню пресечь наглые родительские вылазки, он закатывает сцену, с которой по силе и продолжительности не взялись бы конкурировать никакие природные катаклизмы. И пока насмерть перепуганные мать с отцом выдворяют зелёную каракатицу в кухню и восстанавливают любимый комод на прежнем месте, он орёт непрерывно, делая лишь виртуозно короткие, необходимые для набора воздуха паузы.