Сивилла

Неожиданно над ней навис отец.

— Пойдем, — сказал он, — служба окончена. Ты можешь пойти с нами на кладбище.

Они про нее забыли. Обещали позвать ее вниз на заупокойную службу — и не сдержали обещания. Ей было целых девять лет. Служба происходила во дворе их дома. Но они оставили ее наверху с дурацким леденцом, как младенца. Сивилла не могла, не должна была простить этого своим родителям.

Надев пальто, берет и клетчатый шарф, она спустилась по лестнице, прошла мимо этих людей, молчаливых и неподвижных, к тротуару.

— Садись в эту машину, Сивилла, — пригласил священник.

В автомобиле уже сидели ее дядя Роджер и его жена, которую тоже звали Хэтти и которую Сивилла не любила. Дядя и отец были так похожи друг на друга, что священник посадил ее не с тем человеком. Она расстроилась.

Кроме того, она была расстроена и тем, что дело касалось ее бабушки, но именно ее, Сивиллу, отец и мать, занятые разговорами с другими людьми, позабыли или посчитали недостойной внимания. Это было несправедливо. Слезы, холодные как лед, копились внутри. Сивилла никогда не плакала вслух.

Машина остановилась. Все пошли к семейному склепу Дорсеттов по дорожке кладбища, расположенного в деревне, где родился ее дедушка. Он был первым белым мужчиной, родившимся в этих краях.

По дороге туда Сивилла размышляла о смерти. Как ее учили в церкви, смерть — всего лишь начало. Это было не вполне понятно. Бабушка рассказывала ей, что в один прекрасный день Иисус придет и поднимет из могил тех, кто любил его. Тогда, говорила бабушка, она и Сивилла будут вечно вместе в этом новом мире.

Дядя Роджер и тетя Хэтти подвели Сивиллу к остальным членам семьи: матери, отцу, тете Кларе и ее мужу, Аните и Элле (двухлетней) и, конечно, дедушке. Они молча стояли рядом под низким висконсинским небом, метрах в трех от бабушкиной могилы. Стоял холодный ветреный апрельский день.

Возле могилы положили серый металлический гроб, украшенный гирляндами цветов. Священник стал возле него.

— И увидел я новое небо, — начал он, — и новую землю… И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный, как невеста, украшенная для мужа своего… И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое.

Сивилла видела не металлический гроб, не цветы и не людей; видела она Мэри, свою канадскую бабушку, которая вышла замуж за уроженца Уиллоу-Корнерса и переехала жить сюда. Чуждая людям его церкви, она была вынуждена подчиняться ему. Она любила читать, но он запретил ей это делать, заявив: «Все, кроме истины, есть ложь». Он полагал, что истиной являются лишь религиозные писания.

Сивилла видела свою бабушку в длинных юбках, в высоких ботинках, с седыми волосами, с небольшими голубыми глазами, с теплой приветливой улыбкой.

Слышала Сивилла не слова священника, а мягкий голос бабушки, говорящей: «Все в порядке, Хэтти», — когда мать указывала дочке: «Сивилла, ты не должна садиться на бабушкину постель».

Большущая постель бабушки была высокой и мягкой. Сивилла валялась на ней, как хотела. Потом бабушка подхватывала ее на руки, укачивала или просто говорила: «Сивилла, Сивилла, Сивилла». Когда она была с бабушкой, не было никаких криков. Дом, находившийся тут же, внизу, казался далеким-далеким — воспоминанием, о котором лучше забыть.

Сивилла показывала бабушке свои рисунки, а бабушка говорила: «Чудесно» — и вешала их на стену. Возле окна у бабушки стоял большой ящик, в котором она хранила — специально для Сивиллы — кучу журналов, и в каждом из них странички для детей. Она позволяла Сивилле разрисовывать картинки, и Сивилла все раскрашивала точно, нигде не вылезала за линии. Бабушке нравилось, как Сивилла это делает.

Бабушка давала Сивилле передвигать стол и не говорила, что Сивилла все делает неправильно. Если Сивилла делала что-нибудь неправильно, бабушка все равно на нее не сердилась. Сивилла могла рассказывать ей обо всем, только просила: «Ты не скажешь маме, правда?» Бабушка отвечала: «Я никогда не расскажу Хэтти то, что слышу от тебя». И не рассказывала.

В лесу, через который Сивилла ходила с бабушкой на речку, были цветы… Но тут священник как раз сказал:

— …И поскольку Всемогущему Господу угодно было позволить сестре нашей Мэри Дорсетт уснуть вечным сном, мы предаем ее тело земле.

Уснуть. Ее бабушка спала. Теперь они больше не пойдут к реке. Останутся только цветы — одни цветы, без бабушки и без Сивиллы.

— …Землей рожденных предадим земле, из праха вышедшие в прах обратятся, в надежде на воскресение милостью Иисуса Христа, Господа нашего…

Ветер овевал отца Сивиллы и ее дядю Роджера, молча стоявших в печали. Ее тетю Клару, заламывающую руки и истерично стонущую. Всех этих ставших взрослыми детей, утративших мать. Ветер заглушал тихие стоны дедушки. Сивилла одиноко стояла с сухими глазами, у нее сжималось горло, грудь тяжело вздымалась, а пальцы онемели и стали непослушными.