Сиверсия

…Тяжелый спертый воздух, духота, полумрак. Заплесневелый каменный мешок три на четыре с половиной метра. Тусклая зарешеченная лампочка в стене над ржавой металлической дверью. Слева от двери вечно воняющая фекалиями уборная – пресловутая «параша». Нары в четыре яруса. Откидной столик на цепях у противоположной от входа стены. Выше – узкая щель окошка. Решетка. Не дотянуться. Сквозь него – кусок неба. Девятнадцать человек. Следственно-арестованные. Бледные лица. В темных ямках-глазницах внимательные настороженные глаза. Строгая иерархия. Свои законы. Нижние шконки у окна для людей авторитетных, второй ярус и шконки первого ближе к «параше» – бизнесменам и чиновникам, третий и четвертый – голодранцам, с которых взять нечего. Начиная со второго яруса спят по двое, валетом или по очереди. На третьем и четвертом – остальные одиннадцать. Есть двое шнырей – молодых педерастов, но они не в счет. Утром встанут, порядок в камере наведут – и под нижние шконки, пока первый и второй ярус не проснулись.

В то первое утро в следственном изоляторе, дождавшись своей очереди, Хабаров спал на определенной ему второй шконке, как вдруг пределы камеры огласило жалобное поскуливание. Застигнутый шнырь, отхаркиваясь кровью, уползал, поскуливая, в «трюм».

– Что это? – приподнявшись на локте, спросил он соседа.

– Шныря застали. Учат, – безразлично пояснил тот. – Привыкай.

Весь день и половину ночи Хабаров провел на допросе. Менялись лица, менялись вопросы. Он-то, наивный, думал – мать родная! – что это только в гестапо да в НКВД, когда-то, у праотцов: свет лампы в лицо, ноги-руки наручниками к табурету, кулаком в зубы, полиэтиленовый пакет на голову… Так – много, очень много часов. Убеждения, разъяснения, угрозы, мат, сила. По кругу. До тошноты. До отупения. До помутнения рассудка.

Такое же утро. Отчаянный визг шныря, того же самого, хилого белобрысого мальчишки, с «цветами» пиодермии на руках, на шее, под одеждой, скорее всего – везде.

Допрос. Нет света лампы в лицо. Не бьют. Нет пакета. С чего бы?

Длинный коридор. Крик цирика[11]: «Стоять! Лицом к стене!»

Лязг запоров. Снова тот же голос: «Построиться по два. Живо!»

Топот ног по рыжему кафельному полу. Шепоток в спину: «Братишка, держись…»

Пустая камера. «Почему?»

Додумать не успеваешь. Ремнем стягивают руки на запястьях, вчетвером подтягивают, крепят ремень на верхних нарах под потолком. Ноги связывают бечевкой и тоже наверх, но к нарам у противоположной стены. Растяжка. Спортивные брюки с трусами спускают до колен, член тоже перевязывают бечевкой. На прощание со смешком: «Созреешь, свистни!» Назад, в камеру, затаскивают под руки…

Снова утро. Жалобное завывание. Плач. Крик:

– Тебя сколько учить? Дерни отсюда, пидор вонючий!

Визг и испуганное: «Не на-а-да-а-а!»

– Что там? – повернуться посмотреть было дороже, от растяжки ныло все тело.

– Шныря Махно опять учит. Парашу вылижет, жить будет. Нет – значит, нет.

– Как?

– Языком, как! – и сосед безразлично уставился в противоположную стену.

Махно, рыжий юркий крепыш, живший на второй шконке напротив, отвечавший за соблюдение порядка в камере, наступив все тому же белобрысому шнырю ногой на щеку, старательно прижимал его лицо к недрам «параши». Щуплый малец выворачивался из-под добротного ботинка Махно и не-то плакал, не-то жалобно скулил.

– Махно, – Хабаров медленно перевернулся на бок, – тебе бы с цириками из одного котла хлебать.

Тот изумленно вскинул брови.

– Объяснись.

– Саня, молчи! Сами разберутся. Молчи! – зашептали с верхних нар. – Не по понятиям.

– Оставь шныря. Пусть ползет под шконку. Он тебе ничего не должен.

– Чё за гнилой базар?! – немигающим взглядом Махно обвел притихший контингент.

Воспользовавшись ситуацией, шнырь молнией метнулся под шконку.

Махно рванул за одежду Хабарова и сбросил на пол.

– Может, ты за него полизать хочешь?

Добротный удар под дых поставил Махно на четвереньки.

– Су-ка! – прохрипел Махно, отдуваясь. – Банщик, перо!

Перекидывая заточку с руки на руку, он пошел на Хабарова.

– Молись, падло батистовое! Ща душонка отлетит. Отмаешься!

Сверкнула заточка.

Удар ногой в низ живота. Звон металла о бетон. Сдавленное рычание рыжего. Слабая потасовка. Спокойный тихий голос со вздохом:

– Устал я от вас. Прекратите, – сказал лежавший на нижних нарах у окна высохший старичок с аристократической фамилией Ягужинский.

Махно тут же отпустил Хабарова и, прихрамывая, пошел к шконке.

– Махно, бездельник, из ничего шуму столько поднял. Я огорчен, – тяжело дыша, все так же тихо произнес владелец привилегированной шконки. – А ты, новенький, зря это. Шнырь заслужил. Его учить надо. Методы, конечно, – он поморщился, – не одобряю. Но по закону Махно прав.

Оттопырив мизинец, украшенный кольцом с крупным камнем, он вытер пот со лба. В этой духоте ему было несладко.

– С тобой теперь что делать будем? Или ты теперь тоже шнырь, или ты отыграешь жизнь этому человеку. Таков закон, – он расстегнул пуговицу, распахнул ворот рубашки. – Мой закон.