Сиротский Бруклин

Тут в прихожую из большой комнаты вышел кот. Скользнув мимо моих вытянутых ног, он принялся точить когти о мои брюки, и тишину нарушил интересный скрипучий звук: «пока-пока-пока». Кот был черно-белого окраса, с гитлеровскими усиками; заметив, что я за ним наблюдаю, он тоже вытаращился на меня. Я сунул брошюру в карман пиджака, потом снял его и положил в уголок. Котик продолжал терзать когтями мое бедро.

– Может, ты не любишь кошек? – спросила Киммери, возвращаясь из кухни с двумя стаканами воды.

– Кошерные кошки, – с глуповатым выражением на лице пробормотал я, не в силах совладать с сильным тиком. – Пирожки с котятами, пирожки с утятами.

– Ты голоден?

– Нет, нет, – поспешно ответил я, хотя, честно говоря, это была неправда. – И кошек я люблю. – При этом я старался держать руки подальше от кисы, чтобы мои ищущие пальцы не принялись щупать ее тельце. Лучше не рисковать, иначе Туретт заставит меня извиваться по-кошачьи, да еще и мурлыкать.

Я не могу держать кошек, потому что мое поведение сводит их с ума. Я знаю это точно: как-то раз уже пытался завести кошку, настоящую красавицу – серую и грациозную, размером с пол-Киммери. Я назвал ее Курочкой за смешные звуки, которые она постоянно издавала, за привычку кружить по квартире, как курица кружит по заднему двору. Сначала Курочке нравились мои чрезмерные ласки. Она мурлыкала и терлась о мои руки, когда я гладил ее, доставляя ей удовольствие. И я удовлетворял свою потребность в ласкательных движениях – нежно поглаживал ей шейку, чесал за ушком, поглаживал щечки, чтобы она вспомнила, как мать облизывала ее, когда она была котенком, – впрочем, откуда мне знать, отчего кошки любят, когда их ласкают. Однако очень скоро Курочка ко мне охладела: ее настораживали беспокойные, судорожные движения и особенно мой лай. Она стала следить за моим взглядом, пытаясь угадать, куда это я желаю заглянуть, крутя головой, или что хочу поймать, размахивая руками вокруг себя. Курочка была сбита с толку: она узнавала в моем поведении себя. Бедная кошечка никогда не могла расслабиться. Она прыгала мне на колени и долго пристраивалась там, оглядываясь на меня, а когда наконец садилась, я издавал несколько резких воплей и хлопал ладонью по шторе.

Что хуже всего, ее страсть ласкаться разбудила в моем синдроме Туретта жажду разрушительства. Курочка подставляла свою узкую, акулью мордашку, и я начинал с силой водить по ней пальцами. В ответ она терлась мордой о мою ладонь и изгибала спину. Но тут меня схватывал тик, и я рывком убирал руку. А иногда я начинал искать ее по всей квартире и находил, когда ей хотелось поиграть в прятки или устроить мне засаду. Я хватал ее, хотя очевидно, что она – как любая другая кошка – сама предпочла бы подойти ко мне. Бывало, я прямо-таки испытывал ее терпение – например, мне приходило в голову проверить, будет ли она по-прежнему мурлыкать, если я начну гладить ее против шерсти. Позволит ли схватить ее священный хвост, когда я буду чесать ей за ушком? А что, если я попробую неожиданно прервать ее послеобеденный сладкий сон? Я пытался вселить в нее свою туреттовскую душу, словно она была восковой куколкой колдуна. Мне хотелось, чтобы эта кошка стала туреттовской кошкой. В результате у Курочки окончательно сдали нервы, она даже как-то уменьшилась и превратилась в шипящий комочек, готовый мгновенно выпустить когти. Через шесть месяцев я вынужден был найти ей новых хозяев – отдал ее в одну доминиканскую семью, жившую в соседнем доме. Они смогли вернуть ей истинную кошачью невозмутимость, но лишь после того, как бедняжка некоторое время провела, прячась от окружающих под плитой.

Большой кот-нацист продолжал точить когти о мои штаны. Киммери поставила у моих ног стаканы с водой, принесенные из кухни. Несмотря на то, что в комнате царил полумрак – в прихожей от тусклого светильника, висевшего у нас над головами, было не больше света, чем в комнате, по полу которой гуляли отблески городских огней, – Киммери впервые сняла очки, и я увидел, что у нее небольшие глаза с ласковым, ищущим выражением. Она села напротив меня, прислонившись спиной к стене, так что мы с ней стали похожи на стрелки часов, а серединой циферблата при этом оказались наши туфли. Судя по времени, которое мы с ней показывали, было четыре часа. Я попытался «перевести время» на полночь.

– Ты давно тут живешь? – поинтересовался я.

– У этого жилья такой вид, будто я расположилась здесь на однодневную ночевку, – промолвила Киммери, – но я живу так уже около месяца. Я недавно порвала со своим парнем, да это и заметно, правда?

– С тем самым торговцем ореосами? – Я живо представил себе загорелого, видавшего виды ковбоя, сидящего на лошади на фоне заходящего солнца и подносящего ко рту печенье, как сигарету. А потом, повинуясь тику, я вообразил, как этот же тип сквозь микроскоп разглядывает крошки от печенья, пытаясь разглядеть на них серийные номера.