Сиротская доля

— Э, милочка! Ведь ты же сама хотела этого, — проговорил муж медленно.

— Хотела! Хотела их выгнать! — воскликнула Бабинская. — Но не того, чтобы они уходили самовольно, когда им заблагорассудится. И ты хорош! За то, что мы дождались от них неблагодарности, ты еще поцеловал в голову этого болвана!

— Я поцеловал его в голову, говоришь, милочка? — спросил Бабинский. — Право не знаю. Разве как-нибудь нечаянно, потому что я же сентиментален, — прибавил он.

Жена посмотрела на него, пожала плечами и отошла.

Подслушал ли кто под дверью разговор в комнатке Люси, или каким другим способом, но только известие об отъезде Мечислава с сестрой разошлось по дому. Через четверть часа все знали об этом. Пачосский улучшал еще раз известный стих из "Владиславиады", как Мартиньян вбежал к нему, ломая руки и воскликнув:

— Сбылось!

— Что сбылось?

— Они уезжают!

— Кто они? Кто?

— Мечислав и Люся. Не знаю, что ускорило их отъезд, но известно, что вчера еще Мечислав не имел намерения так внезапно выехать отсюда. Неожиданно ударила молния и разрушила мое счастье.

И он бросился на диван, закрыв лицо руками. Гувернер бросился к нему, но Мартиньян вдруг вскочил и выбежал, а Пачосский, не успев даже спрятать рукопись "Владиславиады", которую всегда держал под замком, вылетел вслед за ним, боясь какого-нибудь несчастья. Он успокоился только тогда, когда увидел, что юноша вошел в комнату матери, и от порога возвратился к своей "Владиславиаде".

Увидев сына, пани Бабинская испугалась выражения его бледного лица. Действительно, бедный молодой человек страдал, и страдание это ясно отражалось в исказившихся чертах.

— Что с тобой? — спросила мать.

— Они уезжают, — отвечал Мартиньян.

— Но ведь мы их просить не будем, чтоб удостоили остаться, — отозвалась мать. — Пусть едут с Богом на все четыре стороны.

— Мама, мама!..

Но пани Бабинская была не на шутку разгневана.

— Молчать! — возразила она, топнув ногою. — Я не хочу слушать эти глупости. Прошу не вмешиваться в то, что до тебя не касается, и идти немедленно к пану Пачосскому.

Мартиньян, который никогда еще не слышал такого решительного и сурового приказания, остолбенел, слезы навернулись у него на глаза, он замолчал и вышел. Он твердо решился пройти в комнату Люси, попрощаться с ней и потом уже подумать, что делать. Быстро сбежал он с лестницы и влетел в комнатку, доступ в которую до тех пор был ему запрещен.

Люся укладывала вещи, Мечислав стоял возле нее, Мартиньян бросился к нему на шею со слезами.

— Милые мои! — воскликнул он. — Простите мне, простите, я ворвался сюда, но я сам не знаю, что делаю. Вы едете! Панна Людвика! Кузина, ты покидаешь нас… может быть, с неудовольствием на нас, на меня!

— Пан Мартиньян, — смело подходя к нему и протягивая руку, сказала Люся, — видит Бог, что я не только не сержусь на вас, но за вашу доброту ко мне сохраню навсегда искреннюю признательность и благодарную память.

Она чуть не плакала.

— Не удерживайте нас, — продолжала она, — мы должны ехать, мы были здесь тягостью, помехой, причиняли беспокойство… Мы уезжаем, но верьте, мы не позабудем даже мимолетного сострадательного взора. А когда-нибудь… когда-нибудь, может быть, мы увидимся.

И она ласково взглянула на Мартиньяна. Последний подумал, что завтра он уже не увидит этого светлого взора, и слезы брызнули у него из глаз.

— О кузина! — воскликнул он. — Вы не будете тосковать о нас, но я привык к тебе, к Мечиславу, считал родными, воспитывался с вами… Я вас люблю и остаюсь один, один….

— Милый Мартиньян, — прервал Мечислав, — у тебя есть дом, любящие родители, перед тобою светлая будущность… Мы начинаем жизнь без средств, без покровительства, однако ж не отчаиваемся. Благодаря вам мы спокойно прожили труднейшие годы сиротства и едем с признательностью в сердцах.

— О, нет, с горечью, с горечью! — воскликнул Мартиньян… — Кузина, умоляю — прости нам, матери, всем!

— Успокойтесь ради Бога! Что ж мне вам прощать? — с живостью сказала Люся. — Я только вам благодарна.

Нельзя было терять время… Взгляд Мечислава торопил… Все было уложено. Орховская поспешно несла свои узелки, потому что и она уезжала; лошади стояли запряженные.

Брат и сестра вышли еще раз попрощаться с Бабинскими.

Тетка еще сердилась, муж ее что-то бормотал, не смея выговаривать жене. Прощание было очень короткое и холодное. Бабинский проводил их до крыльца. Мартиньян шел за Люсей. Прислуга стояла на крыльце, все хотели еще раз посмотреть на сирот и благословить их в дорогу. Много слез сверкало на глазах, какое-то грустное, принужденное молчание сопровождали тихие рукопожатия и напутственные кресты… Все в душе были злы на пани Бабинскую, чувствуя, что она была причиной такого поспешного отъезда детей. Пачосский с пером за ухом дошел до брички, чтобы поцеловать руку панне Людвике. Наконец лошади тронулись. Мартиньян, стоял, смотря вслед отъезжавшим, и все уже медленно расходились, когда Пачосский, наблюдавший за ним, дернул его за полу.