Сиротская доля

Бабинская, которой муж в течение двадцати лет ни в чем не смел противоречить, почти остолбенела, услышав его ответ. Она остановилась, устремила на него взор, замолчав, как бы пораженная этой дерзостью. Бедняга понял, что провинился, что оскорбил своей глупостью существо, во сто раз высшее, и с мольбой протянул к ней руку. Но Бабинская отступила.

— И ты еще будешь защищать ее! Ты, ты смеешь говорить мне такие вещи!

— Но позволь же, милочка, ангел мой, — сказал муж, — ты не понимаешь меня.

— Я не понимаю тебя! Знаешь ли, что это превосходно! — воскликнула Бабинская насмешливо. — Я тебя не понимаю!

— Ну, я молчу, милочка, потому что известно — я дурак, — окончил Бабинский.

— Слушай же меня, и это будет гораздо лучше, чем защищать Девчонку, которая не заслуживает этого. Я убеждена, что мы пригрели змею на груди, — продолжала Бабинская, — и змею тем более опасную, чем она кажется безвредной. Необходимо изыскать средство сбыть ее.

— В таком случае мы ее сбудем, — отвечал муж, — и искать долго нечего. Отдадим ее Буржимам, они возьмут.

— Извини, любезный друг, но ты в самом деле чрезвычайно ограничен.

— Это правда, милочка, я всегда был ограниченным, — сказал спокойно Бабинский. — В таком случае говори ты.

— Ничего не было бы хуже, как отдать ее Буржимам, тут же У себя под носом. Мартиньян воспользовался бы этим. Нет, ее надо отправить в такое место, чтобы он не мог более с нею видеться.

Бабинский нахмурился и начал кашлять, потому что кашель избавлял его от ответа.

В эту минуту из аллеи, по которой они проходили, Бабинская гневно указала мужу на крыльцо. На балконе, с работой в руках, сидела Люся, а поодаль стоял Мартиньян и смотрел на нее в восторге

В то время, когда пани Бабинская в саду старалась раскрыт мужу глаза на опасность, Мартиньян, следивший всегда заботлив за Люсею и выискивавший случаи быть с нею без свидетелей заметил, что родители ушли в сад, и, догадавшись, что Людвига одна оставалась на балконе, поспешил к ней. Сидя за работой девушка, услыхав шаги, с живостью подняла глаза и покраснела она хотела уйти немедленно, но рассудила, что следовало остаться хоть несколько минут, чтобы не обнаружить страха.

Красивый и до крайности изнеженный мальчик, Мартиньян смотрел то в сад, то на Люсю испуганными глазами.

— А вы, кузина, одна? — спросил он наконец, собравшись с духом.

— Тетенька только что вышла с дядей и должна быть в нескольких шагах, — отвечала Люся, — я сама хотела уйти в свою комнату.

— О, Бога ради! — воскликнул поспешно юноша, складывая руки. — Неужели же никогда словечка не промолвите.

— Как! Мы ведь всегда разговариваем.

— Да, в гостиной.

— Надеюсь, что вы не можете сказать мне такого, чего на могли бы слышать другие.

— Вот именно вы и ошибаетесь. Между молодыми родственниками и добрыми друзьями, такими, как мы с вами, надеюсь, есть вещи, которых старшие понять не могут и которых при них говорить не следует.

— Конечно, пан Мартиньян, и я не поняла бы этих вещей. Вы знаете, — прибавила девушка, — как тетя не любит, когда… когда…

Она не кончила, предоставив ему догадаться о том, чего не досказала, а потом прибавила тише:

— Ведь и вы сами не хотели бы подвергнуть меня гневу тети.

— Но ведь мама не знает и не догадывается, что мы здесь разговариваем, и я думаю, что действительно ни словом, ни помышлением не мог провиниться перед вами, потому что ваше счастье и спокойствие дороги для меня, как мои собственные.

— Умоляю вас, пан Мартиньян, — сказала Люся встревоженным голосом, — уйдите, или вы принудите меня выйти.

— О, как же я несчастен! — молвил Мартиньян, ломая руки. — Воспитывались мы вместе под одной кровлей, как родные, я не могу упрекнуть себя, что не был добрым, любящим братом, а вы ненавидите меня.

— Пан Мартиньян, ради Бога, — сказала Люся, более встревожившись, — уйдите! Тетенька в саду, может прийти, застанет нас здесь, и вся вина за разговор обрушится на меня.

И девушка, собрав поспешно работу, собиралась уйти, но Мартиньян стоял у самой двери, через которую нужно было ей проходить, и это ее удерживало.

— Какое же преступление, милая, дорогая кузина, какой же грех перемолвиться словом, пожаловаться на тоску, попросить хоть немного сострадания?

— Я должна просить вас о сострадании, — сказала Люся с большим смущением, — уйдите, пожалуйста.

— Не могу, невозможно, я прирос к этому полу, не отойду, пока не услышу от вас хоть одного ласкового, утешительного слова.

— Право, я вас не понимаю, да и вы меня тоже; вот несчастье!

Мартиньян был избалован, его трудно было уговорить и убедить, минута казалась ему благоприятной, и он ею пользовался, не слушая просьбы Люси.

— О кузина, я понимаю вас… Хотя и не хотелось бы объяснять ваших опасений, которые приводят меня в отчаяние… Рад бы я был устранить эту грустную действительность и долее заблуждаться… Но нет, у вас должна быть хоть капля жалости к бедному Мартиньяну…

— Боже мой! Пожалейте же и вы меня. Вам ничего не будет, если вас застанет здесь тетенька, а мне вменится в преступление, что осмелилась разговаривать с вами.