Синий шихан

Ему неприятно было вспоминать свое неудачное сватовство, о котором, правда, мало кто знал. Олимпиаде он рассказал об этом в тот же вечер.

– К одной сватаешься, а к другой ночевать ходишь!.. Что я тебе, потаскушка какая? – со злостью, сквозь слезы, проговорила Олимпиада.

– Вот тебе и раз! – воскликнул Митька. – Да разве я когда-нибудь так думал?

– Ты, может, и не думал, а люди думают.

– А им какое дело…

– Значит, хочешь, чтобы меня на всю станицу срамили? Нет, Митя, больше этого не будет, – тихим, убитым голосом проговорила Олимпиада, приглаживая ладонью гладко зачесанные волосы. В этот вечер, готовясь к решительному разговору. Олимпиада нарядилась во все новое и самое лучшее и была необыкновенно хороша.

Парень переживал сильный порыв увлечения. Для него потерять Олимпиаду казалось не только невозможным, но и противоестественным.

– Что не будет? Что ты такое говоришь? – спрашивал он возбужденно.

– Не будет больше того, что было… Мне на улицу показаться совестно… Вон Агашка Япишкина сегодня сказала такие слова… – Олимпиада закрыла лицо руками и заплакала. – Если бы ты хоть капельку любил, то сделал бы, как все добрые люди… Думаешь, мне нужны твои подарки? Все отдам, верну назад… Я не такая…

Уронив на стол голову, она плакала уже по-настоящему, проклиная свою горькую вдовью долю, вспоминая погибшего в японскую войну мужа и свою первую любовь. Прожили они тогда с мужем два месяца; потом его взяли в лагеря, а оттуда в Маньчжурию.

– Ну что ты, Липушка, что ты! Да я за тебя жисти могу порешиться! – растерянно повторял Митька и сам едва не расплакался. Он присел рядом, обнял ее и продолжал говорить всякие нелепые, но искренние и любовные слова. Но Липочку эти слова устраивали мало, она требовала доказательств в виде вмешательства отца Николая Сейфуллина. Митька сначала на все соглашался, но потом, вспомнив мамашу и родственничков, крепко задумался. Горячо лаская притихшую Олимпиаду, думал о том, как ему поступить? Знал, что много будет разговоров и перетолков. Женился на вдове, да еще старше себя годами, словно в станице девушек не было… А мать приказала Ивану подыскать для Митьки купчиху с капиталом. Присмотрели на Ярташкинских хуторах дочь прасола Батурина. Митька ни разу ее не видел; говорят, чернющая, как цыганка… Зачем ему такая? Да и как же он может оставить свою Липушку?.. Прижимаясь к вдовушке, Митька горел и забывал все на свете…

Задернув занавески и потушив лампу, Олимпиада прилегла на кровать. Рядом робко притулился и Митька.

– Ты не липни… все равно ничего не будет; а если любишь, так сам знаешь, как надо поступить, – поглаживая рыжие Митькины волосы, говорила она.

– А ты думаешь, не поступлю? Начихать мне на всех! – бодрился Митька. – Ивашка мне перечить не будет.

В горенку вползала теплая июньская ночь. За окном мигали звезды, они обрумянивали кусты сирени в палисаднике.

Избушка Олимпиады стояла на самом краю станицы, неподалеку от оврага. Дальше начиналась луговая поляна, отведенная казаками под выгон. Сейчас там паслись в ночном рабочие лошади и быки. На разные мотивы звенели колокольчики и медные боталы. Станица окуталась сонной тишиной, даже собаки лаяли лениво и неохотно. Только пес Спиридона Лучевникова вдруг протяжно взвыл и залаял яростным, хриплым лаем. На улице по пыльной, высохшей земле протопал копытами чей-то конь и замер у самых окон избушки. Митька услышал, как всадник спрыгнул с коня, скрипнул ременным поводом, захлестывая его за загородку палисадника. Потом хлопнула калитка, и кто-то, шурша травой, подошел и остановился у открытого окна.

– Кто это? – прижимаясь к Митьке теплым дрожащим телом, шепотом спросила Олимпиада.

– Откудова я знаю? – отозвался Митька. – Может, твой хахаль какой…

– Тоже скажешь!.. – Олимпиада толкнула его локтем в бок и тихо добавила: – Встань да погляди. Я боюсь, Митя…

– У тя топора какого близко нету?

– Что ты, Митя!

– Я ефтих наездников быстро отучу, – храбрился Митька.

– Митрий, ты здеся? – раздался за окном знакомый басок…

В горенке повисла тишина. Слышно было, как гундосили комары и часто колотилось Олимпиадино сердечко.

– Иван… брательник! – прошептал Митька, вынимая руку, на которой покоилась голова его подружки.

– Срам-то какой, батюшки мои!

Олимпиада чувствовала, как горячая кровь приливала к ее лицу. Отвернувшись, она стыдливо натянула на ноги подол белой ночной сорочки, закрыла голову подушкой и свернулась клубочком.

– Откликнись, что ли? Ить знаю, что ты здеся, – чиркая спичку, проговорил Иван.

– Ну, здеся… Чего тебя принесло, – мрачно откликнулся Митька.

– Выдь-ка на час, поговорить надо.

– Дня тебе мало, приперся… Али беда какая стряслась? – ворчал Митька, проклиная старшего брата и его взбалмошный характер. «Житья теперь не даст», – соображал он.

– Выдь, тебе говорят! А то сам зайду и таких плетюганов дам, почешешься…

– Иди, Митя, иди ради истинного бога! Ох, стыдобушка моя! – со страхом, боясь скандала, прошептала Олимпиада.

Нащупав в темноте висевшую на стуле верхнюю одежду, Митька, недовольно посапывая носом, обдумывая свою тайную думу, торопливо оделся и вышел на улицу.