Синий шихан

Маринка стояла под венцом строгая и грустная, только темные глаза сухо поблескивали. Она смотрела на священника отца Николая, но думала о том, как перед самым отъездом к венцу вышла во двор, чтобы попрощаться со своим любимым конем. Всюду толпился народ. Стояли запряженные в тарантасы лошади, приготовленные для свадебного поезда, дуги были разукрашены разноцветными лентами и бумажными цветочками. Закутавшись в вязаный платок, Маринка подошла к вязу и увидела там старого Тулегена верхом на коне. В одной руке Тулеген держал поводья, а в другой – туго набитый полосатый мешок. Маринка подошла к Тулегену и поклонилась.

– Здравствуй, Марьям, – кивая головой, проговорил Тулеген. – Хотел туда, в изба ехать, тибя искать, да людей много… Хорошо, что ты сам пришел… Кодар тебе подарка прислал и хороший слов говорить велел… Вот и я говорю, чтобы ты богатым был, много родил… Спасибо тебе.

– За что же мне-то спасибо, Тулеген-бабай? – тревожно посматривая на мешок, спросила Маринка и вдруг, догадавшись, побледнела.

– Так… Камшат тоже спасиба посылает и вот это тут… бери… Кодар посылает… Мы сейчас в аул поедем… У вас, конечно, всякий хлопот… Прощай, дефка, хорошо живи…

Тулеген махнул рукой, сморщился, потрогал бородку и опустил замигавшие глаза. Сдавливая под платком дрожащими руками грудь, Маринка прислонилась к вязу. Голова закружилась, дышать стало тяжело. Пересилив себя, не поворачиваясь к старику, тихо проговорила:

– Поклон от меня передай, тетке Камшат спасибо скажи… А Кодару скажи… я не сержусь… Пусть он… пусть проводить приедет… Немножко проедет степью, только близко не надо… Не надо близко… Прощай, Тулеген-бабай!..

– Скажу… и ты прощай!..

Из конюшни вышел Сашка. Маринка поманила его рукой и велела проводить Тулегена через задние ворота, а потом вернуться, занести мешок в дом и спрятать в горнице за печку.

– А что там в мешке-то? Может, я не донесу…

– Донесешь, он легкий, – сказала Маринка и зашла в конюшню. Там она проплакала до тех пор, пока не пришла мать и не увела ее в дом. Маринка прилегла на кровать, выслав разряженных подруг из горницы. Как только девушки ушли, вскочила, вытащила из-за печки мешок, развязала. В мешке был ковер. Она развернула его. Взглянув, почувствовала во всем теле озноб. Вдруг ей страстно захотелось убежать из дому от всей этой суеты… Пройти задним двором, а может быть, переодеться в братнину одежду, спуститься к Уралу, взять лодку, переплыть на ту сторону и скрыться в тугае?.. Она торопливо свернула ковер, открыла сундук и положила его сверху. Повернув ключ, облегченно вздохнула. «Будь что будет!» – решила она.

И она, наверное, убежала бы, если бы не вошла мать и не напомнила ей, что пора одеваться. Тут же вошли девушки и женщины, начали ее вертеть, словно деревянную куклу, наряжать, ахать, восхищаться и петь старинные свадебные песни.

…И вот священник надевает на нее венец, а она думает о подарке Кодара, вспоминает, как хотела убежать в тугай…

А потом, уже дорогой, закутанная в теплый оренбургский платок, слушала с холодным сердцем нетрезвые любезности жениха, чувствовала на своей шее его жесткую руку, поцелуи на горячей щеке, отворачивалась и украдкой смотрела в степь. На вопрос Родиона, почему она почти все время молчит, ответила, что сильно устала. А сама прислушивалась к звону многочисленных свадебных колокольцев и всматривалась в одинокого всадника. Всадник то появлялся в степи, то исчезал за увалами, то вновь маячил на вершинах одиноких курганов, размахивая снятой с головы шапкой. Так и мельтешил он перед глазами до самого города. Даже когда сидела на пиру рядом с мужем, отвечая ему под истошные крики гостей сухим поцелуем, и тогда ей мерещился одинокий всадник на косматом коне. Иногда казалось, что он вместе с любопытным народом заглядывает в окно, видит ее разгоряченное от вина лицо и поцелуи, от которых у нее начинала кружиться голова. Но она заставляла себя улыбаться, чокалась с гостями, пила мелкими глотками вино.

В спальню она вошла совсем усталая. Две огромные подушки лежали рядом на взбитой постели, чужие, холодные, в голубых шелковых наволочках. А ее маленькие сатиновые приютились в уголке бархатного дивана.

– Видишь, какие подушечки для нас приготовили, – обнимая жену за плечи, сказал Родион. – А ты беспокоилась!

Маринка ничего не ответила, села на диван и положила голову на свои знакомые, родные подушки. За дверью еще бубнили и шушукались пьяные свахи.

– Прогони ты их, ради бога, бессовестные какие-то, – вдавливая скрипящую вуаль в подушку, с раздражением проговорила Маринка.

– И правда, надоели!