Синий и золотой

Астиаг, мой старый университетский приятель, работает писателем. Он всякое пишет. Он напишет вам транспортную накладную, судебное прошение, письмо домой, обрамленное двумя ангелами, письмо богатому дяде с мольбой о деньгах, договор о партнерстве, завещание, неплохой сонет (пять монет сверху, если он сочинит его с нуля). Шутка в том, что у него неряшливый почерк. Но он делает по-настоящему прелестные заглавные буквы в начале страницы, с завитками, росчерками и даже позолотой, если у вас есть деньги. Он говорит, что занимается писарством только ради еды и одежды, пока не закончит свою великую диссертацию, «Некоторые аспекты цезуры в поздней маньеристской лирической поэзии второстепенного значения». На самом деле он государственный шпион. Во всяком случае, он так всем говорит.

— Ты, — сказал он, поворачиваясь на стуле и бросая враждебный взгляд поверх очков (его драгоценнейшее и единственное имущество; он унаследовал их от отца, старшего лектора в Элписе перед Войной. У Астиага на самом деле идеальное зрение, несмотря на профессию, но он носит их, поскольку они позволяют ему выглядеть ученым). — Вообще я не удивлен. Ты кретин.

— Не против, если присяду? — улыбнулся я.

— Чего тебе надо? — он пожал плечами.

— Послание Фоке, — ответил я и он вздохнул.

— Скажи ему сам, — устало сказал он. — Ко мне уже приходили котелки.

— Конечно, приходили, — сказал я. — Извини насчет этого.

— Ничего, — ответил он. — В кувшине есть пиво, в буфете, скорей всего, немного сыра.

Астиаг практически живет на сыре; он получает его задешево из маслобойни на Канатке, но приходится обдирать зеленые части.

— Подозреваю, тебе еще и деньги нужны.

Я почувствовал себя виноватым.

— Я тебе с последнего раза должен.

— Да, — сказал он. — Могу дать два ангела, но и все.

— Спасибо. Ты можешь?..

Он покачал головой.

— Поговорить с ним — нет. — сказал он. — Написать письмо — да. Что ты хочешь, чтобы я ему передал?

Я ненадолго задумался.

— Ну, «извини» будет хорошим началом, — сказал я. — А потом «пожалуйста не ищи меня». И что это не сработало.

Астиаг нахмурился и поправил очки. Они продавили что-то вроде канавки на носу.

— Это правда? — спросил он.

— Конечно, правда, — ответил я. — Да ладно, никто не может превратить неблагородный металл в золото. Это невозможно.

— Но ведь…

— Это невозможно, — сказал я. — Вопреки всем моим уверениям в обратном. Так что скажи: «мне очень жаль насчет всей лжи и ложных надежд, а я уезжаю за границу, на неопределенное время. Как обычно, с лучшими пожеланиями, Салонин.»

Астиаг положил перо и посмотрел на меня.

— Ты его расколол, так ведь?

— Я только что сказал, что не…

— Не трынди мне, пожалуйста. Ты расколол его и теперь бежишь вместе с секретом, прежде чем Фока запрет тебя где-нибудь в башне, чтобы остаток жизни ты делал золото. Я тебя знаю, — продолжил он, игнорируя мои попытки протестовать, — знаешь, в глубине души у меня всегда было маленькое смутное подозрение, что однажды ты это сделаешь.

— Правда, я…

Он покачал головой в раздражении.

— Итак, — сказал он, — что это было? Sal draconis? Virtus aurei в суспензии ртути?

— Не sal draconis, — с чувством сказал я.

— Хорошо, ладно. Дело в методе, так? Что-то по-настоящему очевидное в способе дистилляции…

— Это невозможно, Астиаг. Все это знают.

— Ладно, — вскричал он, — не говори. Но когда будешь отвратительно богат, в собственном дворце на Синих Холмах, раз в жизни сделай достойную вещь и пришли мне денег. Договорились?

— Если когда-нибудь до этого дойдет, — сказал я, — обещаю. Слово чести.

Он криво ухмыльнулся, откопал чистый лист бумаги и начал писать.

Я сел. Он написал с десяток слов — он левша, и меня всегда поражает, как он пишет — затем остановился и пожевал конец пера.

— Как движется диссертация? — спросил я.

— Отлично, — ответил он. — Какой-то месяц — и я закончу.

Я ему верю. Всегда верил. Другое дело, о каком месяце он говорит. Он написал еще с десяток слов, затем медленно повернулся и посмотрел на меня.

— Котелки сказали, что Евдоксия мертва, — сказал он.

— Это правда.

— Они сказали…

— Тоже правда.

Он уставился на меня; забыл смотреть поверх очков.

— Боже, Салонин, — сказал он. — Это…

— Это был несчастный случай.

— Ну конечно, это был чертов несчастный случай, — огрызнулся он, — даже ты не стал бы специально травить свою жену.

Он остановился. Он наткнулся на ужасный непроходимый барьер, к которому все мы подходим, когда пытаемся выразить искреннее сочувствие другу.

— Мне жаль.

Это было лучшее, что он смог. На самом деле, совсем неплохо.

— Мне тоже, — сказал я.

— Она всегда мне нравилась.

— Ты был от нее без ума, — усмехнулся я. — Когда вспоминаю, как ты выставлял себя на посмешище каждый раз, когда она приезжала в гости, в Элпис…

— Да, я понял, — он даже покраснел. — Я знал, мне ничего не светит.

— Нет, — сказал я, — не знал.

— Тебя она тоже не особо любила, — сказал он, а потом понял, что только что проскользнуло сквозь врата его зубов, и его лицо стало несчастным. Я улыбнулся, чтобы показать, что все в порядке. Это было не так, но он делал мне одолжение.