Синева

Мы оба снимали комнаты, однако ночевали вместе, чаще всего у него, кровать там была шире моей, а сама комната – больше. Там даже ниша для кровати имелась, почти что отдельная спальня, и такая планировка казалась мне взрослой, домашней, к тому же Магнус и впрямь старался сделать свое жилище домом. В своей же комнате я разве что ночевала, когда Магнус куда-нибудь уезжал.

В кровати мы не только спали – мы жили в ней после того, как, отзанимавшись любовью, голые, болтали, сонно поглаживая друг дружку по груди, голове, рукам, торчащим позвонкам, и до того, как заняться любовью, когда мы ложились в нее, полные ожидания, порой с неохотой, неуверенные, что у нас хватит сил, иногда мы просто болтали, этого тоже бывало достаточно, но чаще всего мы все же занимались любовью. В кровати мы ели, пили красное вино, забывали почистить зубы, просыпались наутро с синеватым налетом на зубах и смеялись, но даже утренний запах изо рта нас не отпугивал, мы вдыхали его, втягивали в легкие, желая до краев наполниться друг другом.

И мы разговаривали – его кровать стала свидетельницей всех наших разговоров, слушала обо всех его планах. Потому что Магнус непрестанно строил планы, то и дело, все чаще, он выспрашивал меня о будущем, о надеждах и желаниях, и во всех моих ответах выискивал, будто бы случайно, совпадения со своими собственными надеждами и желаниями.

– Как ты все себе представляешь? Какой у нас дом будет? – спросил он.

– Не знаю… Может, с садом?

– Я тоже об этом думал. Большой дом, старый, деревянный, и сад. С яблонями. Чтобы много яблонь. Тебе тоже такой хочется, да?

– Ну да, конечно. Но яблоки собирать сам будешь. А на склоне, может почти на горе, поставим скамейку. Будем на ней в старости сидеть и любоваться окрестностями.

– Скамейку?

– Ага, я ее сам сколочу.

Он представляет себе, как мы с ним, старики, сидим рядом на скамейке, подумала я, какая банальность. Но мне это понравилось.

– Поселимся у фьорда, – сказал он, – чтобы твоя «Синева» рядом стояла. Ты будешь выходить в море, а я в саду копаться. И яблоки собирать.

– Точно, смотри про яблоки не забудь.

Он рассмеялся и снова пустился в разговоры про нас, сказал, что он прогрессивно относится к разделению обязанностей, поэтому будет дома в фартуке варить яблочное варенье, дожидаясь меня, а я – рыбачить. И если я буду зарабатывать больше его, сердиться он не станет; говоря это, он явно гордился собственным великодушием: я, мол, позволю тебе зарабатывать больше.

Магнус говорил и говорил, старался выложить все, что у него накопилось. Я столько всего не понимаю, сказал он, и о том, чего я в детстве не понимал, я начал думать, только когда мы с тобой встречаться начали.

– Это о чем же? – спросила я.

– Да много о чем, о самом очевидном, что меня столько раз ремнем пороли. У многих наших знакомых так принято, да, но это не оправдание. И ведь он, папа, охаживал меня и плакал, господи, они столько слез пролить умудрялись, потому что мама-то тоже ревела – закрывалась в соседней комнате и рыдала, громко, через стенку слыхать было, как будто хотела, чтобы мы это слышали. Вроде как она сама мучается, хотя это ее же затея и была, это она папу настропалила – он делал то, что должен, что полагается отцу. Так всегда было: важные решения принимала мама, за него, за меня, за всех нас, она управляла нами, управляла теми же руками, которые вытирала о фартук, она укоризненно смотрела и участливо улыбалась… А может, она не виновата, может, им казалось будто этого общество требует, хотя на самом деле они сами все выдумали. Они и сейчас такие, хотят, чтобы я стал инженером, взял бы от жизни больше, чем они от своей, потому что считают, будто это единственно правильный выбор. Мои мать с отцом такие ретрограды, что зла не хватает, руки опускаются, но, с другой стороны, по-моему, как раз благодаря этому они и существуют, они усвоили правила и умеют по ним играть. Знают, что можно и чего нельзя, и упаси Господь, если они вдруг решат эти правила нарушить.

– Мне ужасно жаль их, – сказал он однажды, – и в то же время они дико меня бесят.

– Зря ты так.

– А если я стану их высмеивать, разве лучше будет?

– Не знаю.

– Умей я их высмеивать, было бы лучше. Наверное, надо уметь смеяться, как по-твоему? Научиться их высмеивать – и таким, как они, уж точно не станешь, да? Тогда уж наверняка будешь другим?

– Ты и так другой.

– Точно?

– Когда я тебя впервые увидела, ты уже был другим.

– А может, это ты сделала меня другим?

– По-моему, нам надо научиться смеяться.

Смех Магнуса – его я не могу из себя изжить. От него не избавишься, он укачивает меня, словно волны.

Яхта по-прежнему движется, но теперь иначе, буря ушла, оставив едва заметную качку и усталые волны, которые вот-вот улягутся.

Яхта моя, «Синева» моя, я заснула и бросила тебя, даже чуткий шкиперский сон мне больше не под силу, тело предает меня на каждом шагу, может, это он все еще отдается во мне болью, потому что он предатель.