Синева

Я сидела на полу в ванной, за запертой дверью, и дрожала, обливалась холодным потом, жалкая, какой бываешь после того, как тебя стошнит, и я была одна, мама с папой не спешили с ведром и холодным компрессом на лоб. Я за собой и сама вытру, думала я, сама справлюсь, потому что это отвратительное, это огромное отдирает их друг от друга, и еще вот это другое – то, что я видела сегодня ночью, – я никак не могла взять в толк, почему он готов был поглотить ее, если в то же время совершенно очевидно ненавидит все то, что она защищает.

Наутро за завтраком они не ссорились, а ели, как обычно, и кофе пили. Папа, по обыкновению, втягивал напиток с шумом, сидел и прихлебывал кофе как ни в чем не бывало. Уму непостижимо.

– Птенцы оляпки погибнут, – выпалила вдруг я. Смотрела я при этом на маму и обращалась тоже к ней.

– Что? – не поняла она.

– И жемчужница тоже. А ведь некоторым из них сто лет.

– Сигне?..

– И Сёнстебё. Ты вообще представляешь, каково ему? Его пастбища зальют водой, где тогда овцам пастись? Его семья сто пятьдесят лет на этом месте живет, они уже сто пятьдесят лет пасут там овец. И куда им теперь деваться?

Никто не ответил, и я закричала:

– КУДА ИМ ТЕПЕРЬ ДЕВАТЬСЯ?

Разинув рты, они молча смотрели на меня. И мама, и папа. Наконец мама заговорила. Все те же оправдания. Школу отремонтируют, отстроят новый дом престарелых и сделают бассейн.

– Бассейн, – повторила я, – я уж лучше в Эйде плавать буду.

Мама зашла с другой стороны: заговорила про отель, отель «Хаугер», дела у нас идут еле-еле, а теперь все изменится, и для отеля, и для нас. Но тут уж я ее перебила и больше не останавливалась, выплевывала обвинения, словно рвоту. Река, говорила я, это на нее сюда приезжают посмотреть, на реку, на радугу, ведь радуга-то всегда тут, сюда приезжают ловить лосося, любоваться, как тает весной снег. А речная рыба – куда ей деваться? И вода – во фьорд же начнут спускать ледяную воду, ты хоть это понимаешь? И оляпка, что будет с оляпкой, когда исчезнет водопад, где ей теперь гнездо строить? И вы столько камней раскопали, скоро ничего, кроме камней, не останется! Раньше здесь все было зеленое, а сейчас все перекопано, все животные и растения тут зависят от реки, от Брейо, а вы решили, что сделаете, как вам захочется! Это река, это природа, птицы, насекомые, растения, а теперь вместо них будут только канавы, трубы и туннели, камни и железо, камни и железо.

– Все исчезнет, – сказала я, – все, что мы любим, исчезнет. Это ты во всем виновата. – Говорить больше не было сил, и я склонилась вперед, не желая смотреть на маму. – Ты вечно все портишь.

Я была папой, я говорила, как он, и слова его слетали с языка так легко и в то же время так неловко, потому что сам-то он ничего не говорил и лишь смотрел на меня, а на тарелке перед ним лежали свежесваренные яйца и копченая семга. Ну что же он ничего не говорит, думала я, не бросит же он все то, что начал?

Однако папа молчал, а я – я была маленьким водяным человечком в стеклянном шарике, я стучала о стенки, кричала и силилась выбраться, а поэтому сказала то последнее, о чем я знала и о чем не знала мама, последнее, имеющее значение, способное разбить стекло.

– Папа разговаривал с Сёнстебё.

– Сёнстебё?

– Они с Сёнстебё встретились в горах, на дороге, на новой дороге, – мы тогда гулять ходили и встретили Сёнстебё. И они не хотели, чтобы нас кто-то увидел.

Мама не сводила с меня глаз.

– Они не хотели, чтобы нас видели, – продолжала я, – оно того не стоит – так они сказали.

– Бьёрн? – проговорила мама.

– Оно того не стоит, – повторила я, – им не хотелось, чтобы их увидели.

Это папа взорвал мост ночью. Они с Сёнстебё встретились в темноте – так, наверное, все было. И, возможно, сперва он заметил свет фар, а потом из грузовичка вышел Сёнстебё, чей черный силуэт надвое разрéзал пятно света. Прежде Сёнстебё был взрывником, наверняка он и придумал всю эту затею, хотя, может статься, это папина идея и это папа, разозлившись, пошел к Сёнстебё.

Но маме его выдала я, и с того утра папа оставался один. Он переехал в домик у пристани, забив домик своими вещами – книгами, схемами, статьями и литографиями с природными мотивами. Их запах поселился в маленьких комнатках, наполнив их чем-то знакомым, хотя стены оставались чужими.

Стекла здесь были тонкие, они пропускали гул кораблей, стук такелажа о мачты, гуденье двигателей, грохот сгружаемых на палубу ящиков с рыбой, крики шкиперов – его пишущая машинка всего этого шума не заглушала.

Побегу к маме, говорила я, прощаясь с папой. Пойду к папе, говорила я маме. Моим домом стала деревенская дорога, ведущая от маленького домика у пристани к отелю на сто номеров и обратно. В моей памяти я – бесконечно маленькая девочка, которую мучат угрызения совести, одинокая и восприимчивая. Наверное, я, сама того не зная, просто ждала Магнуса.

Давид

– Ну, теперь спать, – сказал я, когда мы подходили к ангару номер четыре.

Вместо ответа Лу громко зевнула.

Сегодня мы опять припозднились. Вернулись намного позже, чем я думал. Мне все не удавалось отладить режим и ложиться вовремя.