Синее море

— Интеллигентному человеку читать «Двенадцать» так же неприлично, как читать, простите, Маяковского.

— Что сегодня?

— Пшенная.

— О господи! Опять пшенная!

— Благодарите бога, что не ячневая со жмыхом.

— Чему, чему мы отдавали жизнь, помыслы, мечты?

— Читайте господина Блока!

Торжественно проходит  П о э т  в рваных солдатских обмотках и во френче из бильярдного сукна, держа миску с кашей. Вокруг него вьется стайка девиц.

П о э т  в  о б м о т к а х (притворяясь изысканным).

Когда я кончу наконец
Игру в каш-каш со смертью хмурой,
То сделает меня творец
Персидскою миниатюрой.

И небо, точно бирюза.
И принц, поднявший еле-еле
Миндалевидные глаза
На взлет девических качелей…

В  о ч е р е д и. Вы не скажете, а мне дадут кроме моей собственной порции порцию Михаила Леонидовича Лозинского? Он мне поручил.

— Получают только лично и по талонам.

Появляется  Д е в и ц а  с  б а н т о м. Вокруг нее  п о д р у г и. У всех миски с кашей. Они едят на ходу.

Д е в и ц а  с  б а н т о м.

В те времена дворянских привилегий
Уже не уважали санкюлоты.
Какие-то разбойники и воры
Прикладом раздробили двери спальни
И увезли меня в Консьержери…

В  о ч е р е д и. Форменное стиховое умопомешательство!

— Голоду, знаете ли, всегда сопутствует тиф, отсутствие спичек и устная поэзия.

— И за кашицею потерянная честь!

— Совершенно верно.

Снова появляются  д е в и ц ы, уже с пустыми мисочками, тщательно их вылизывая, и о чем-то шепчутся, хихикают.

Д е в и ц а  с  б а н т о м.

Для двадцатидвухлетнего повесы
Невыгодно знакомство с гильотиной,
И я уже припомнил «Патер ностер»,
Но дочь тюремщика за пять червонцев
И поцелуй — мне уронила ключ…
Купцом, ветеринаром и аббатом
Я странствовал. Ниспровергал в тавернах…

Ушли в глубину сцены.

С т а р у ш к а (вбегая, взволнованно). Где-то выдают талоны! Где выдают талоны?

В  о ч е р е д и. Вы с ума сошли! Куда вы идете? Там завершаются занятия литературной «стюдии»!

Слышен разбойный свист. Старушка мечется.

П и с а т е л ь  в  о б л е з л ы х  б о б р а х. Диспут подходит к концу. Утверждаю, без городового русской литературе не обойтись.

Появляется  И м а ж и н и с т — напомаженный пробор посередине, в руках цилиндр.

И м а ж и н и с т (проходя и обрастая девицами).

Вижу, женщина над тротуаром юбками прыс-нула,
И калитка искачалась в матчише.
Вижу, женщина руки в муфту втис-нула,
И муфта ничего не слышит.

Слушай, муфта! Руки я свои порочные
На молитву вознесу.
Не позволю трубы водосточные
Резать вам на колбасу!

(Повернувшись к очереди.) В истории отметится особо, что в Москве неозаумник и филолог Некий провозгласил анафему заумнику Крученых: «Траклен-тракли-баба́, та́ба, дзи́н гитара, дли́нга, ди́нга, Калужа!..» (Надел цилиндр и вышел.)

В очереди. Ну, знаете, это уже полный маразм.

— Не скажите. В нем что-то есть. Это московский имажинист.

— У нас в Питере, по крайней мере, сохранилась хоть видимость царскосельского изящества, а там…

— Во всех случаях предпочту любую нахальную версификацию политическому предательству.

— Совершенно справедливо.

— Я выйду на секунду. Запомните, я за вами.

— Сделайте одолжение, мадам, прошу.

— Все шумят — Блок, Блок! А вот Андрей Белый, знаете ли, тоже хорош — читает лекции в Пролеткульте!

П и с а т е л ь  в  о б л е з л ы х  б о б р а х. Сумасшедший остается сумасшедшим. А вашему Блоку я лично руки не подаю. Демонстративно отворачиваюсь, когда он входит.

В  о ч е р е д и. Совершенно логично. Я тоже не подам ему руки как гражданину, но считаю возможным поздороваться с ним как с человеком.

— Вот-вот-вот! Наши вечные интеллигентские нюансы!