Синее безмолвие

Как мешало ему это дурацкое «нельзя!» Мешало сделать что-то хорошее, простое и важное, что-то глубоко человеческое, как движение сердца, как возглас водолаза «Иду на помощь!», когда он спешит к попавшему в беду товарищу… Вот так может и пройти мимо судьба человека, который тебе совсем не безразличен, который тебе дорог, которого ты… Ведь, черт побери, если бы Прохор знал, что на шестидесятиметровой глубине в заклиненном отсеке задыхается главный старшина Баташов со своими товарищами, разве не пошел бы он к ним на помощь, даже рискуя своей жизнью, как это сделал его отец, спасая раненого сержанта Астахова? Разве не пошел бы он вчера на помощь Осадчему, как ходил не раз на опасную глубину на помощь совсем незнакомым людям?

Где бы ни был Прохор, чем бы ни занимался — на дне морском или в отсеке «Катюши», обследовал затонувший корабль или прорезал автогеном дверь в переборке, — все ловил себя на том, что думает о Людмиле, все чаще возникали перед глазами небрежно упавшие на белую полупрозрачную блузку русые косы и грустные синие глаза под широкими, слегка нахмуренными бровями. Даже когда прочитал письмо сержанта Астахова, сразу же подумал: «Вот какой был у меня отец, Люда!» И ему захотелось как можно скорее рассказать Людмиле об отце, поделиться с ней своей радостью.

На углу Морской и Загородной Прохор купил букет красных георгин и синих астр. Никогда еще ему не приходилось покупать цветы, а сегодня купил. Первый раз в жизни.

— Кому дарить будешь, морячок? — приветливо спросила пожилая цветочница.

— Невесте, — неожиданно для себя выпалил Прохор и почувствовал, как кровь прилила к его щекам.

— Вон как! — заулыбалась цветочница. — И давно в женихах ходишь?

Прохор еще больше покраснел.

— Да ты не смущайся, милок. Счастья стесняться не следует, ему радоваться надо.

— До счастья еще далеко, тетенька!

Цветочница понимающе и сочувственно покачала головой, прищурила черные, должно быть, очень красивые в молодости глаза.

— Ничего, от таких статных да пригожих, как ты, счастье далеко не уходит. Дай-ка сюда твои цветы, — она взяла из рук Прохора георгины и астры, положила их на прежнее место и протянула ему стебли белых и розовых гладиолусов. — Возьми эти. Красные георгины подаришь ей перед самой свадьбой.

Прохор бережно взял цветы.

— Счастья тебе, морячок!

— Спасибо!

Он шел по улице и думал о людях, желавших ему счастья: о деде Косте, Викторе Олефиренко, Павле Ивановиче, отце, Граче, незнакомых ему сержанте Астахове, Лаврентии Баташове, Богдане Андрийце и этой цветочнице. Все они разные. И все хотели ему, Прохору, счастья. А кто он им? Чем заслужил перед ними? Ну, отец, Виктор, Павел Иванович — это понятно. А Баташов? Андриец? Эта женщина, продающая цветы? Что заставило ее толкнуть Прохора к Люде? А ведь она толкнула, подсказала ему решение, над которым он думал все эти дни… Он вспомнил ее добрые, чуточку смятые старостью глаза. Может быть, эта простая цветочница понимает то, чего еще не понял Прохор: счастье приходит тогда, когда ты даришь его другим? До сих пор Прохор был уверен, что живет правильно, потому что не считал за собой ни жульничества, ни лукавства, ни подсиживания, ни лести, ни какой-нибудь другой подлости. И считал, что может быть счастливым. Но, оказывается, этого достаточно, пожалуй, для малой радости, а для большой, для счастья, нужны не только чистота и трудолюбие, нужна душевная щедрость, как у этой цветочницы, нужно бороться за счастье других, как это делали Баташов и отец, надо делать счастливыми других… Конечно, до этого ему, Прохору, еще очень далеко, ему надо еще научиться, как говорит Павел Иванович, доводить дело до конца. Он владеет приемами самбо, но самбо — это самооборона, а надо научиться принимать удары на себя ради других. Конечно, к этому нелегкий и длинный путь. Но разве самая длинная дорога не начинается с первого шага? И он сделает этот первый шаг, он его сделает!

ОНИ ВИДЕЛИ ДНЕВНЫЕ ЗВЕЗДЫ

Хоть день уже клонился к вечеру, жара еще не спала. На асфальтовую панель жирным слоем осела мельчайшая, перетертая подошвами пешеходов пыль. Прохор почувствовал облегчение, спускаясь в прохладный полуподвальный коридор домика на Загородной.

Дверь в комнату была приоткрыта, и оттуда доносилась негромкая грустная песня.

Людмила не слышала, когда Прохор вошел и остановился у двери. Она стирала с мебели пыль, неслышно двигаясь по комнате.

Я слезы тяжелые
С ресниц не сотру.
Березоньки голые
Продрогли на ветру…

Она пела тихо, мягким, каким-то встревоженным голосом, то обрывая немудрящий мотивчик, то повторяя отдельные слова, будто заучивая их на память. А Прохору казалось, что он и вправду видит, как последние листочки срывает с березки холодный сырой ветер, как дрожит и гнется тонкая белокорая березка, роняя тяжелые слезы на желтую мокрую траву.

Достанется ветру
Багряная краса… —

пожаловалась Люда. Помолчала и грустно, как вздох:

Любви моей пеплом
Покроется коса…