Синее безмолвие

Если бы раньше кому из односельчан сказали, что его земляк Прохор Демич моряком станет, ни за что не поверил бы. Да и сам Прохор не поверил бы. Село степное, глубинное, до железнодорожной станции тридцать километров махать надо. До призыва Прохор и воды-то больше, чем в пруду, не видал, а пруд-то — воробью по колено. За всю жизнь однажды довелось ему в том пруду искупаться, да и то все через Олянку, деда Костя внучку, вышло.

Была в колхозном стаде бодливая корова по кличке Шутая. За дурной норов ей рога спилили. Да что рога, ее и самую давно бы в счет мясопоставки на бойню сдали, если бы, как говорил дед Кость, не ее благородное происхождение и не заслуга перед колхозом: Шутая ежегодно давала красавца-телка красной степной породы и почти десять тонн молока. Это что-нибудь да значило в те времена, когда в колхозе на сто гектаров пашни полкоровы приходилось. Все прощали Шутой, хотя не одному она бока помяла. Особенно ее красный цвет ярил. Как увидит красное, землю начинает рыть перед собой, голову опустит к самой земле, култышки рогов выставит и понеслась… И надо же было Олянке в воскресенье одеть новое платье из красного кашемира. Надо же было им с Прохором прийти в полдень на выгон, к пруду, куда обычно пастух пригонял стадо на водопой. Шутая, увидев Олянкину обновку, сперва остановилась, как вкопанная. Потом коровьи глаза налились кровью, ноздри задрожали, а передние ноги начали рыть землю. Прохор и Олянка стояли на крутом берегу и заметили опасность уже тогда, когда Шутая, раздувая ноздри и опустив голову, понеслась на них. Олянка, вскрикнув, бросилась в пруд. Шутая ревнула, крутнула хвостом и со всех четырех ног ринулась вслед за уплывающей девчонкой. Олянка оглянулась и закричала. Было в том крике что-то такое тоскливое и жуткое, что Прохор потом никак не мог припомнить, как он очутился в пруду и откуда у него в руках взялся короткий и тяжелый акациевый бич, которым обычно девчата подсолнухи вымолачивают. Он догнал Шутую и начал молотить ее из всех сил. Это было первое Прохорово плавание и первый и, между прочим, единственный бой, проведенный им на воде.

Дед Кость уверяет, что он тогда уже догадался о Прохоровой морском будущем и вместо шибеника, которым обычно ласкал Прохора раньше, стал называть его Чертогоном.

— Ну-ка, Чертогон, покажи, какой в нашем колхозе народ работящий…

— Попросите того Чертогона-Прошку, он вам сделает. Он, если захочет, самого черта может сделать…

Ну, скажите, разве можно на деда Костя обидеться, даже если он назовет вас Чертогоном?! И Прохор не обижался. А когда по третьему году службы Прохор приехал на побывку, сам дед Кость его прилюдно по имени и отчеству назвал.

— Не узнать нашего Чертогона, — с завистью сказал бывший Прохоров одноклассник Андрей Донец, которого из-за близорукости так и не взяли на военную службу.

— Не Чертогон, а матрос Советского Флота Прохор Андреевич Демич, водолаз! Соображать надо! — Дед даже посошком стукнул в сухую и звонкую, как чугун, землю.

Сам придумал, сам и уничтожил кличку. Так-то.

С кличкой просто. А вот с Чертогона стал Прохор моряком да еще водолазом не сразу. Не сразу и не легко. Но все-таки стал! И этим он обязан опять же главному старшине Олефиренко. Виктор Олефиренко не только о самбо, но и о водолазном деле знал столько, что на целый экипаж хватило бы. И огни святого Эльма он видел, и по чешуе возраст рыбы определить умел, и с сивучами, и с пингвинами, и с ловцами трепангов, и с добывателями жемчуга встречался. А где только не побывал главный старшина: и на острове Кунашире, где бамбук, как камыш в плавнях, стеной стоит, и на острове Фургельме, где растет самый красный в мире шиповник и плещется самое голубое и самое прозрачное в мире море.

— Так чем же знамениты берега Крыма? — спрашивал бывало он молодых матросов.

— Еще до нашей эры древнегреческий географ и историк… — начинал самый бойкий из них.

— Не беспокойте праха уважаемых греков и генуэзцев, — сразу же перебивал его главный старшина.

— Во время русско-турецкой войны у черноморских берегов произошел знаменитый морской бой, в котором русские корабли одержали победу над турецкими… — а во время Крымской войны… — подхватывал рассказ товарища другой матрос.

— Сразу видно, что в воскресенье ходили на экскурсию к развалинам, — останавливал его Олефиренко. — Только здесь из вас готовят не историков, а водолазов. А эти места для водолаза знамениты тем, что здесь дважды родилось водолазное дело.

— Как это — дважды? — недоумевали матросы.

— А так. Первый раз в тысяча девятьсот двадцать третьем году, когда Владимир Ильич Ленин подписал декрет об организации Эпрона. А второй раз…

Олефиренко умолкал, вынимал короткую трубку-носогрейку, не спеша набивал ее табаком, раскуривал, выпуская колечки голубоватого душистого дыма, и наблюдал, как у ребят от любопытства и нетерпения разгораются искорки в глазах. А потом неторопливо продолжал: