Синее безмолвие

— На кой черт тебе нужен был тот крючок, Ленька? — обратился к пареньку рыбак. — Ну, если уже так припекло, так попросил бы, неужели ж я не дал бы тебе? Зачем же с этим гадом, Масютою, связываться? Он не то что за крючок, за рыбью чешую тебе голову оторвать может.

А Леньке, оказывается, ой, как нужен был крючок! Он сбежал из дому, почти месяц шлялся по свету. Башмаки, купленные сестрой к началу учебного года, разбил вдрызг, форменный школьный костюм обменял на синюю капитанку, которую теперь так бережно отряхивал от пыли. Сейчас хорошая низка бычков все же скрасила бы возвращение Леньки домой. Правда, Люда кричать и бить не станет, тихо всплеснет руками, горестно всхлипнет:

— Что же мне делать с тобой, Ленюшка?

И странное дело. Драчуны-ровесники, колотя Леньку головой о стенку, расшибая ему в кровь губы и нос или обламывая хворостину о костистую Ленькину спину, не могли выбить из него ни слез, ни жалоб. А вот когда Люда всхлипывала это «Ленюшка», он, не стыдясь слез, подходил к сестре, садился рядом и, прижавшись белесыми вихрами к ее теплому, вздрагивающему от тихого плача плечу замирал. Вскоре затихала и Люда. И так они сидели, прижавшись друг к другу, долго-долго, пока через окно не вползали в комнату сумерки и, разлегшись по углам, не уступали место синему лунному свету. Леньке было тепло и покойно. И думалось обо всем легко и просто, хотя жизнь у Леньки тяжелая.

Трое сидят на причале. Трое думают об одной судьбе.

— Значит, говоришь, успеваемость у тебя скромная, а поведение бойкое? — спрашивает самый старший.

— Да, было, дядя Грач…

Ленька явно гордится тем, что двое взрослых, два моряка, разговаривают с ним как равные, и произносит эти слова неохотно, как будто вспоминает о чем-то давно прошедшем, о чем-то надоевшем и давно решенном.

— К директору вызывали?

— Да…

— Так… Ну, а как же все-таки школу бросил?

— Не захотел и все.

Прохор, пожалуй, стал бы ругать Леньку за нерадивость в учении, стал бы корить его даже за этот ухарский, нарочито небрежный тон, каким он говорил об учителе и школе, за дерзкие огоньки в серых глазах, невольно выдававших Ленькину обиду на всех и вся. Но Грач будто не замечал мальчишечьего гонора. Пригладив суставом указательного пальца тонкие стрельчатые усы, он хитро покосил темно-карим глазом на Леньку:

— Стыдно, наверное? Боялся, что товарищи смеяться станут: старше всех, а не знает? Так, что ли?

— Да… — неожиданно обмяк Ленька.

— Страх, он, брат, самая противная штука, — продолжал рассуждать Грач.

— Да…

— А мне, думаешь, не страшно было, когда мы под Выгодой в атаку на фашиста шли?! Или когда на Мысхако в первом броске высаживались? Вот видишь, после той высадки с костылем хожу… А ему, — Грач качнул головой в сторону Прохора, — каждый день уходить на глубину? С той глубиной шутки плохи — она не прощает малейшей оплошности: недовернут болт, не так прилажен груз, запутался воздушный шланг, сделал неверный шаг, расслабил волю, внимание — и беда тут как тут… Такая уж, брат, наша обязанность — идти навстречу опасности и виду не показывать, что боязно. Иначе, какие же мы мужчины?

Грач, как будто невзначай, коснулся рукой Ленькиной коленки:

— Так-то, брат.

Давно так никто не разговаривал с Ленькой. Так бывало говорил с ним только отец. По вечерам он учил Леньку играть в шахматы, вязать крючки к леске, читать книжки, клеить забавных зверят из картона. Он всегда чему-нибудь учил Леньку. Он работал в порту, пахнул морем, пшеничным зерном, смолой, железом и разговаривал с Ленькой по-взрослому, как мужчина с мужчиной…

— Вот ты какой у меня смелый, сынище!

Распахивалась дверь, и в комнату врывалась звенящая смехом Люда. С размаху бросала книжки на диван, целовала отца и Леньку в щеки и, если у нее не было уроков по музыке, начинала, как выражался отец, всесветную карусель: заставляла всех петь, декламировать стихи, плясать, кувыркаться, играть, рассказывать забавные истории и делать много другого, необычного и веселого. Когда в доме бывали гости, Люда помогала отцу накрывать на стол, приветливо приглашала гостей к чаю, а после угощения садилась за пианино и ее тонкие пальцы высекали искры радости из черных и белых клавишей.

— Моя хозяйка! — гордо и ласково говорил отец.

— Вся в мать, все капельки ее в себя вобрала, — потихоньку вздыхали гости, украдкой поглядывая на большую фотографию на стене. На фотографии рядом с отцом стояла молодая женщина, очень похожая на Люду, с такими же озорными глазами и разлетистыми бровями. Она, как и отец, была одета в гимнастерку, увешанную орденами и медалями, а на голове красиво сидела аккуратная пилотка со звездой. Матери Ленька не помнит. Говорят, она умерла, когда Ленька только родился.