Синдром Петрушки

И там, сидя у нее в ногах, методично, в подробностях все рассказал, начав с Сильвы, – который даром что под мухой был, а вовремя вспомнил про куклу у соседских девочек, – и закончив щелчком запираемого брюха Корчмаря.

Он уже все рассказал, а Лиза по-прежнему молчала. Смотрела она не на мужа, а в окно, выходящее в другой, большой прямоугольный двор. Там, напротив их квартиры, настырным желтым светом всю ночь горел фонарь, из-за которого они обычно задергивали занавеску, а вчера забыли, заморочились, залюбились… Такой был вчера славный вечер: счастливый Карагёз, размягченная Лиза, раскуроченные коробки набора «Сделай сам», из частей которого Петя за две-три секунды свинчивал некомплектных нежных уродцев, и те на разные голоса провозглашали невозможно уморительные спичи, ссорились и дрались, и признавались Лизе в любви так косноязычно и с таким акцентом, что та в конце концов взмолилась в приступе истерического смеха: «Перестань, дурак, я описаюсь!»

Как хорошо было вчера…

Свет фонаря падал прямо на постель, не добегая лишь до изголовья, где в ночной тени неподвижно лежала на подушке Лизина голова.

Наконец она пошевелилась, отвела взгляд от окна – и он поразился, до чего этот взгляд полон ясной горечи. Ни малейшего следа истерики, ни капли удивления.

– Значит, Вися, – устало проговорила она. И Петя кивнул:

– Но она вряд ли знала про тайник в брюхе. Скорее всего, не знала. Тогда совсем непонятно – зачем, что ей было в этой кукле?

Она помолчала… Наконец с явным усилием произнесла:

– Знаешь… мне почему-то кажется… что каким-то образом от Корчмаря рождаются дочери.

– Что?! Лиза, не пугай меня.

– Да я не так… не то хотела… – Она запнулась, мысленно подбирая слова, и неуверенно – будто на ходу обдумывая пришедшую в голову мысль и не решаясь откровенно ее высказать – проговорила:

– В общем… я подозреваю, что Корчмарь приносит дочерей.

– С чего тебе взбрело, о господи…

– По всему так выходит, – живо отозвалась она. – Его же не зря в семье считали залогом удачи. Отец называл Корчмаря не иначе, как «беременным идолом».

– Ну, да это просто потому, что его огромное брюхо… это, понимаешь, такой гротеск, называется «кукла-укладка», и получается…

– Ты помнишь, – перебила она, – я ведь отца, когда он умирал, в ясном уме не застала. Сидела возле него в палате двое суток, до конца. И все эти часы, чуть не до самой агонии, он только одну фразу и повторял: «вереница огненноволосых женщин, в погоне за беременным идолом»… Я удивлялась: вот бред же, сущий бред, но откуда это и как он такую вычурную фразу выговаривает? Его же от инсульта перекосило, он лепетал, как младенец, шепелявил, задыхался… Затихнет на полчаса, и вдруг опять этим ужасным перекошенным ртом: «вереница… огненноволосых женщин…». Я тогда чуть с ума не сошла рядом с ним. Значит, это его как-то беспокоило, мучило? А папа был эстет, циник, ты же знаешь, – его трудно было чем-то зацепить… Что он в своем бреду искал, кого там видел?..

Она вздохнула и задумчиво проговорила:

– Вот и получается, что Вися выкрала Корчмаря, чтобы родить дочь. И ее можно понять. Уж нам ли не знать, что случается, когда мы рожаем мальчиков.

– Господи, Лиза, что ты несешь! – воскликнул он, хватаясь за голову. – Ну при чем тут! Что за дурацкие страшилки…

– Страшилки? – спокойно и холодно перебила она. Качнула головой на подушке и усмехнулась:

– Быстро же ты забыл своего сына.

Он схватил ее руку, сильно сжал, и Лиза притихла минуты на две. Но вдруг, рывком приподнявшись на локте, подалась к нему, улыбаясь болезненно, мечтательно.

– Помнишь, как он смеялся? – быстрым шепотом спросила она. – Помнишь? Внезапно, бурно, как будто вдруг увидел…

– Молчи! – сдавленно крикнул он, задыхаясь и еще больнее сжимая ее руку. Она молча откинулась на подушку, и так, держась за руки, они долго оставались неподвижными под желтым драконьим глазом за окном.

В тишине просипели «Милого Августина» ходики… Медленно мелела в аквариуме двора мутная белесая мгла, а еще через полчаса погас единственный фонарь…

Лизино лицо на подушке постепенно всплывало со дна серых теней: рельефно проступили скулы, испариной мерцал бледный лоб, темнели подглазья, и белки сухих лихорадочных глаз наконец блеснули слезой.

Тогда он лег рядом, пережидая, когда она успокоится.

Вот теперь она вернулась, думал он. Вот теперь вернулась по-настоящему…

Она же плакала легко, освобожденно, монотонным шепотом повторяя имя, которым звала его с детства, то ли его окликая, то ли себя:

– Мартын… Мартын… Мартын… – твердила она, будто он не лежал рядом, ее обнимая, а оставался в их прошлом – в городе, где оба они были детьми.

Как будто он отстал и хоть и силится, но не может ее догнать. Звала и звала – почти беззвучно, – с настойчивой отчаянной надеждой.

Глава шестая

«…Сегодня медсестра Шира спросила меня: «Как поживает ваша малютка-жена, доктор?».

И смешалась: видимо, у меня была идиотская физиономия.