Синдром Е

В унылой комнате прозвучал отрывистый смешок.

– Ага, конечно, тебе ли меня упрекать! Мы неделями болтали о том о сем, мы семь месяцев встречались, а я так практически ничего и не знаю о твоей личной жизни! Нет, знаю, конечно, что ты работаешь в полиции и у тебя две дочки, которые ко мне хорошо относятся, но, кроме этого, что? Ничего!

– Мы сейчас не о том.

Он печально вздохнул:

– С тобой всегда получается не о том… Ладно, короче… Так вот, это случилось внезапно, когда я был под гипнозом. Голые женщины – иногда я видел, как они выходят из отцовской спальни, это… это тяжелое дыхание, которое я слышал сквозь стенку. Мне не было еще и десяти лет. Психиатр понял, что здесь как раз и могла произойти блокировка памяти: именно этот период оказался для сознания закрыт. А что-то, может быть какой-то кадр фильма, вернуло мне воспоминания детства и спровоцировало истерическую слепоту.

Люси заподозрила, что дело тут не просто в кадрах, а в тех самых – двадцать пятых, в сублиминальных изображениях. Поскольку контроль сознания для них исключался, они подействовали на самые глубинные зоны психики Людовика и посеяли там смуту.

– Но причина моей слепоты не в тех планах, которые я тебе перечислил. Это стало ясно потому, что я сумел рассказать гипнотизеру продолжение фильма, рассказать о девочке. Как она ела, как спала. Как, словно рассердившись, стала отмахиваться рукой от камеры. А потом, как опять же рассказал мне психиатр, я вдруг разорался – прямо в гипнотическом сне. Он чуть было не стал меня будить, но ему все же удалось меня успокоить. И тогда он спросил, что произошло, – и я стал рассказывать ему про кролика.

Люси вздрогнула: странный канадец, ее телефонный собеседник, тоже упоминал о кроликах. Он сказал даже, что все началось с детей и кроликов.

– Какого кролика?

Людовик изменил позу, подтянул колени к груди.

– Мне в то время было лет восемь или девять. Отец однажды взял меня с собой в мастерскую – туда, где держал всю хозяйственную утварь. И там был кролик, который забился куда-то вглубь старой изогнутой трубы. Здоровенный такой, выращенный в садке кролик. Отец не мог залезть в эту трубу и вытащить его оттуда, а я мог. И отец велел мне это сделать. И я сделал. Я встал на четвереньки, прополз почти до конца трубы и выгнал кролика из его убежища. Когда он вылез, отец схватил его за уши. У кролика из задних лап текла кровь, и он бился изо всех сил, стараясь вырваться. Я стал плакать, просить, чтобы отец отпустил кролика, но… но отец вышел из себя. Он взял топор и…

Сенешаль закрыл руками лицо – так, будто туда брызнула струя крови.

– Эта сцена… До сеанса гипноза я ни разу в жизни не вспоминал ее, Люси. Она совершенно выпала из памяти.

– Скорее, была вытеснена. Так глубоко, что никогда раньше ей не удавалось всплыть на поверхность. А что, ты в этой анонимной короткометражке видел кроликов?

– Нет-нет…

Люси по-прежнему ничего не понимала: Пуанье так подробно, буквально по кадру, разобрал пленку и ничего не заметил? Что ж это такое?

Людовик нашарил на тумбочке бутылку с водой и сделал несколько глотков.

– Ты же сама смотрела фильм. Расскажи, ты-то что в нем увидела? Да! Тебе удалось передать бобину моему другу-реставратору?

Люси посмотрела ему в глаза и выпалила шепотом:

– Клод Пуанье мертв.

Людовик долго молчал, вцепившись в простыню. Потом спросил:

– Как он умер?

– Его убили. Те, кто приходил за твоей бобиной.

Людовик встал, отяжелевшей рукой пригладил назад волосы; было видно, что он с трудом сдерживает слезы.

– Только не он… не Клод… такой тихий, такой мирный старик…

Взгляд у Людовика был пустой. Он ощупью добрался до окна с небьющимися стеклами, повернулся спиной к Люси, но ей было видно отражение. Людовик плакал.

– Даю тебе слово, что мы найдем преступников. И разберемся в том, что случилось.

Она еще некоторое время просидела в палате психиатрического отделения, рассказывая о начале следствия. Рассказала даже о том, что кто-то обыскивал дом Сенешаля, перерыл его коллекцию фильмов: Людовику надо было знать всю правду.

– Я чувствую себя таким одиноким, Люси…

– Доктора тебе помогут.

– Да плевать мне на докторов, я не о них! – Он вздохнул. – Почему у нас не сладилось, как ты думаешь?

– Ты не виноват! Это из-за меня: со мной никогда ни у кого не ладится.

– Почему?

– Потому что меня всегда, рано или поздно, приходится спрашивать «почему?».

Ей было не по себе, жара действовала на нервы… и еще эти химические запахи…

– Человек, с которым я смогу жить, должен будет принимать меня такой, какая я есть здесь и сейчас, а не начинать то и дело копаться в моем прошлом, будто оно – самое важное, или допытываться то об одном, то о другом… Я работаю в полиции, потому что я работаю в полиции, вот и все, с этим и надо считаться. А прошлого уже нет, оно похоронено, ясно?

Людовик пожал плечами:

– Ладно, иди… У тебя, наверное, куча дел.

– Я еще приду.

– Придешь, конечно.

Он так и стоял, прижавшись лбом к стеклу. Люси печально вышла.