Синдикат

Я показал фото остальным скваттерам пьедестала Гамильтона. Ни один из них никогда не видел Джимми Бима. Большинству понравилась внешность Мэри Энн; некоторые остались к ней равнодушны. Я опросил еще нескольких человек, сидевших на скамьях вдоль берега озера и глазевших на почти достроенный «Город будущего», где у них была не так уж давно крыша над головой. Один из мужчин, среднего возраста, поседевший, в шляпе и пальто, которые стоили когда-то немало, хотя на пальто уже были не все пуговицы, тоже не видел Джимми, но предложить взять у меня копию фотографии, если есть, – он может показывать ее всюду и заработать верный доллар. Я отказался без колебаний – как и советовал старик. У меня не было столько денег; приходилось делать работу, отбросив жалость, сердце надо было прикрыть чем-то потолще газеты.

* * *

Я поехал в Гувервилль на Гэррисон и на Канале. Там вид был прямо-таки в духе Крэйзи Кэт: сюрреалистический город, построенный из распрямленных железных канистр, брошенной мебели и картонных коробок, упаковочных ящиков, старых корпусов машин, птичьих клеток – годился любой городской хлам. Лачуги были аккуратно собраны в ландшафтные группы с насыпанными земляными тротуарами и высаженными возле них какими-то деревьями и кустами – сейчас, конечно, бесплодными, за исключением пары вечнозеленых, одно из которых, судя по всему, послужило кому-то рождественской елкой; не видно было бурьяна или мусора, только странный городок в снегу. Многие из его обитателей сгрудились вокруг печек – дырявых канистр, в которых горел ярко-оранжевый в серо-белом свете дня огонь. Этот, как и другие Гувервилли около депо железной дороги и в свободных местах вокруг города, держался довольно долго, чтобы сделаться только временной остановкой. Здесь жили мужчины, женщины и дети. Народ, который редко мог помыться и постирать белье и одежду, но держался с тихим достоинством, говорившим, что они смогут, если захотят. А по числу детей и беременных женщин казалось, что жизнь здесь будет продолжаться вечно.

В моих поисках этот Гувервилль был самым многообещающим: некоторые люди прожили здесь больше года, тогда как бродяги в городе и неудачники из Грант и Линкольн-парков передвигались с места на место. Если Джимми Бим добрался сюда на товарняке – он временно мог сойтись с бродягами. Он наверняка должен был возвращаться в Гувервилль ночевать во время своих бесполезных поисков личного стола в редакции «Трибьюн». Так что именно постоянные жители городских Гувервиллей имели наибольший шанс его знать.

Но Джимми Бима никто никогда не видел ни на Гэррисон, ни на Канале.

Я посетил еще три Гувервилля, подальше, что и заняло у меня все воскресенье. На следующее утро я попытал счастья на платформах пониже Уэкер-Драйв, но ни один человек так и не опознал фото; и люди под мостом Мичиган-авеню тоже не опознали. Гувервилли около железнодорожных депо были, возможно, вариантом получше, но я больше никуда не попал. Закончил около семи вечера в понедельник в заведении Барни, пил ром до тех пор, пока из памяти не уплыли небритые лица бродяг, одетые в рваные фетровые шляпы.

* * *

Еще два дня я провел поблизости от Норд-Сайда, путешествуя вверх и вниз по Северной Кларк-стрит с этой проклятой фотографией в руке. Северная Кларк-стрит не была подходящим местом, чтобы шататься там уставшему от глазения на бродяг человеку. Похоже, у меня уже была «бродягоэмия». Рассыпающиеся старые здания, с угодливо приоткрытыми для всякого сброда дверями, которые были душой этой улицы еще до тяжелых времен и пребудут ею и дальше; мелкие торговцы и уличные нищие занимали все перекрестки, и все свободные места были ими буквально усеяны.

Всего за несколько кварталов отсюда находились шикарные магазины Северной Мичиган-авеню, где богатые женщины в мехах и драгоценностях покупали себе очередные меха и драгоценности. А здесь была Северная Кларк-стрит: ломбарды, дешевые рестораны; китайские забегаловки и притоны; непристойные театры, детские приюты, игорные притоны, табачные лавки, газетные киоски, магазины ношеной одежды, столовые для бедных, ночлежки. Тусклая улица, знавшая лучшие времена, вечером превращалась в дорогу «ярких огней и горячего джаза» с кабаре и «открытыми» танцевальными залами (где одинокие мужчины и женщины из дешевых пансионов могли познакомиться и, возможно, объединить хозяйство на неделю или на год), и с десятицентовыми танцзалами, где посетителям навязывали свое мастерство проститутки.