Симуляция

У меня еще не было работы настолько сложной, настолько объемной и настолько важной для меня самого. И, к тому же, настолько безнадежной. Моей целью были навыки и знания, полученные Линдой два десятка лет назад. Добраться до них через ее больное сознание было безумно сложно. И никто не знал, было ли там, на дне, что-нибудь, кроме ржавчины.

Рана на ноге поначалу болела, а потом начала дико чесаться.

Линда боялась лютни. Эта взрослая женщина с лишним весом и поношенным лицом превращалась в испуганного ребенка, едва увидев футляр. Мы сажали ее спиной, но ее начинало колотить от первых же аккордов. Я умел снимать фобии, но не мог ничего сделать. Пришлось давать ей транквилизатор в лошадиных дозах. Я никогда не работал с таким замутненным сознанием – считается, что нельзя браться за лютню, даже если клиент слегка пьян.

К тому же, настройка лютни изменилась. Она стала точнее, но раньше в ней непостижимым образом отражалась душа старого доброго Чирка. Теперь это больше напоминало автоматическую настройку лютни Герберта.

Неделю я на ощупь плавал в этом киселе но не нашел ничего, что могло бы вызывать такую фобию.

– Как дела? – спрашивал Берндт.

– Как у полуслепого, который ищет свои очки. Был бы в очках – сразу нашел бы.

– А может, они у тебя на лбу?

Подумав, я начал строить обходные конструкции. То, что я создавал сегодня, назавтра расплывалось, изменяясь до неузнаваемости или растворялось бесследно. Говорят, в верблюжьей упряжке используют особые узлы, потому что обычные от верблюжьей слюны развязываются. Мне тоже пришлось обходиться особыми решениями – жесткими и примитивными. Наконец удалось построить шунт достаточный, чтобы обойти эту паническую реакцию. Впервые я смог работать с Линдой без транквилизаторов. Я чувствовал себя прозревшим.

Первым делом я осторожно заменил "пьяный" шунт на нормальный. Потом начал послойно разбирать все нагромаждения. Перепутано все было ужасно. Страсть к загулам уходила корнями в короткий период неудачной карьеры в борделе. Пережитые страдания выталкивали эти периоды из памяти в подсознание, где они и вели весьма диковинную работу. Страх перед музыкой сделали психиатры, потому что решили, что с ней связанны болезненные воспоминания. Но когда я ухитрился разобрать и это, фобия не исчезла. Добравшись до глубин, я понял – то, что казалось болезненными воспоминаниям, на самом деле было кодом. Изгоняя из ведовской школы, Линду закодировали, чтобы она не вспомнила лишнего и не разгласила секретов ремесла. Выходило, что в клинике ей посадили код на код, фобию на фобию. Код был простой, но очень необычный, пришлось повозиться.

Если собрать вместе девять беременных женщин, ребенок все равно не родится через месяц. [14]

Дни шли за днями, недели за неделями. Я их не считал. Рана зажила, оставив небольшой шрам. Берндт нервничал, но меня не торопил. Он понимал, что торопить бесполезно.

Мы с Линдой стали любовниками. Это было неизбежно. Если взглянуть ясным взглядом, то на мой вкус она была старовата и толстовата, но во время работы мы были настолько близки, что это уже не имело значения.

Для соседей Берндт придумал версию, согласно которой я – писатель, автор детективов, делаю здесь срочный заказ. Наиболее настырным он объяснял, что писать я предпочитаю под кайфом, и потому мы избегаем в эти периоды любых контактов. Еще более настырным сообщалось, что я – писатель-призрак, выполняющий работу за некоего прославленного автора. Имя, естественно, не называлось.

На самый пожарный случай, в нашем доме имелся декоративный рабочий кабинет и распечатка неоконченной рукописи. Берндт купил ее недорого у какого-то графомана.

Я не думал о том, достижима ли моя цель. Просто день за днем подбирал мелодии, погружался в сознание Линды все глубже, осторожно разбирал завалы, оставленные безумной жизнью, добирался до обрывков воспоминаний и бережно их расправлял. Несколько раз я неосторожным ходом чуть было не уничтожил то, что искал. В такие дни я прекращал работу, чтобы успокоиться. Однажды пришлось проработать без перерыва десять часов, а в другой раз – четырнадцать. Характер алгоритмов был таков, что прерывать ввод было нельзя.

Настал день, и Линда запела. Это было даже не пение, а скорее декламация. Она удивительно размеренно произносила заученные реплики на непонятном языке, и голос ее был неестественно высоким, и казался неживым. В паузах она наигрывала короткие музыкальные фразы. На тот момент, когда в школе ее сочли неудачницей, она только начала изучать ведовскую нотную запись. Помнила лишь отдельные знаки, но знакомили ее со всем алфавитом. Оставалось надеяться на то, что память хранит все, что в нее когда-то попадало.