Симулякры и симуляция

Кино в своих актуальных попытках все более приближается, и все с большим совершенством, к абсолютному реальному, в его банальности, в его правдивости, в его голой очевидности, в его скуке, и в то же время, в его дерзости, в его претензии быть реальным, непосредственным, необозначенным, тем, что является одним из самых безумных предприятий (так, претензия дизайнерского функционализма – дизайн – наивысшая степень объекта в его совпадении с функцией, с его практической ценностью, есть собственно бессмысленное предприятие), никакая культура никогда не обладала таким видением знаков, наивным и параноидальным, пуританским и террористическим.

Терроризм – это всегда терроризм реального.

Одновременно с этой попыткой абсолютного совпадения с реальным, кино также приближается к абсолютному совпадению с самим собой – и это не противоречиво: это даже определение гиперреального. Яркая риторическая фигура и зеркальность. Кино совершает плагиат самого себя, копирует себя, снова создает собственную классику, ретроактивирует свои первоначальные мифы, переделывает немое кино более совершенно, чем само немое кино, и т.д.: все это логично, кино ослеплено самим собой как потерянным объектом, также как оно (и мы) ослеплены реальным как ускользающим референтом. Кино и воображаемое (романтическое, мифическое, гиперреальность, включая бредовое использование своей собственной техники) обладали некогда отношением живым, диалектичным, полным, драматичным. Отношение, которое завязывается сегодня между кино и реальным, это обратное отношение, негативное: оно происходит из потери специфики одного и другого. Любовная связь без страсти, прохладная теснота, бесполая помолвка двух холодных медиа, движущихся по асимптотической линии один к другому: кино, пытающееся уничтожить себя в абсолютном реального, а реальное уже давно поглощено кинематографическим гиперреальным (или телевизионным).

История являлась сильным мифом, может быть последним великим мифом, связанным с бессознательным. Это миф, который соединял сразу возможность «объективного» связывания событий и причин и возможность нарративного связывания дискурса. Возраст истории, если так можно выразиться, это также возраст романского языка. Именно этот фантастический характер, мифическая энергия события или рассказа, кажется, утрачивается всегда больше всего. За этой эффективной и демонстративной логикой: навязчивая идея исторической верности, совершенной точности передачи (как за его пределами точная передача реального времени или подробной обыденности Жанны Хильман, моющей посуду), эта негативная и ожесточенная верность материальности прошлого, такой-то сцены прошлого или настоящего, восстановлению абсолютного симулякра прошлого или настоящего, и которая подменила любую другую ценность – мы все сообщники, и это необратимо. Так как кино само способствовало исчезновению истории, и приходу архива. Фотография и кино широко способствовали секуляризации истории, и ее фиксации в видимой, «объективной» форме, в ущерб мифам, которые ее наполняли.

Оно может сегодня отдать весь свой талант, всю свою технику на службу реанимации того, чьей ликвидации оно само способствовало. Оно воскрешает лишь призраки, и само теряется среди них.

Холокост

Забвение истребления является частью истребления, поскольку это также истребление памяти, истории, социального, и т.д. Подобное забвение настолько же важно, как и само событие, в любом случае, ненаходимое для нас, недоступное в своей правде. Это забвение еще и слишком опасно, его необходимо стереть искусственной памятью (сегодня повсюду искусственная память, стирающая память людей, и стирающая людей из их собственной памяти). Эта искусственная память будет повторной мизансценой истребления – но поздно, слишком поздно, чтобы она смогла стать настоящей волной и глубоко поколебать что-то, и в особенности, в особенности посредством медиума, который холоден сам, и излучает забвение, устрашение и истребление способом еще более систематическим, чем это возможно, чем сами лагеря. Телевидение. Настоящее финальное решение для историчности любого события. Евреев снова заставляют пройти, но не через крематорий или газовую камеру, а через звуковую ленту и видеоленту, через катодный экран и микропроцессор. Забвение, уничтожение достигает, наконец, здесь своего эстетического масштаба – оно завершается в ретро, в котором, наконец, доведено до размеров массы.