Симптом страха

Она подхватила первый том. Оэ точила плесень. Большое чёрное пятно, по силуэту напоминавшее оплечный Спас, росло и силилось по переплёту. Она раскрыла книжный блок, хрупнувший залежалыми, слепившимися страницами. Надпись на авантитуле была. Более того, присутствовали на полях все карандашные отметки в виде вопросительных значков, которыми Нэнси, подобно пушкинскому Онегину, невольно выражала себя. Она «употребила» оба тома от корочки до корочки, и эти книги по всем законам жанра должны были остаться ровно там, где их оставили: под зеркальным стеклом полированного секретера в её комнате, в её квартире в Перми. Это было чересчур, потому что рядом с японским классиком соседствовали прочие: Борхес, Сэлинджер, Уайльд, старина Хэм, многие другие в плачевном состоянии висельников, ещё не повешенных, но уже приговорённых. Эта писательская братия была знакома ей ничуть не хуже Кэндзабуро. Она благородно обжигалась ими, как глина в муфельной печи, и их появление в точном соответствии с библиографическим списком домашней библиотеки было по-мушкетёрски точечным уколом алогичности. Подобного происходить на самом деле не могло, но… происходило.

Самое ужасное было и то, что в разбросанных книжицах всё казалось в порядке вещей, они достойно привносили долю энтропии к обессмысливающему хаосу пространства. Всё было нехорошо — и только. Неосознанная тревога шевельнулась в душе. Только сейчас до Нэнси вдруг стало доходить, место это — храм не бога, а книги, только этот храм кто-то и зачем-то превратил в некрополь, потому что книги в нём были умерщвлёнными. Их будто специально свезли сюда, в братскую могилу, отдав на растерзание плесневым грибам, жукам-точильщикам и крысам. Но самое невероятное казалось то, что список обречённых совпадал с наполнением шкафов, её книжных шкафов. Может это были и недорогие издания, отпечатанные на газетной бумаге с дактилоскопическим эффектом — типографская краска рассыпанного по страницам шрифта так и тянулась к пальцам, оставляя на полях контрольные оттиски — но, купленные в переходах на сдачу, одетые в грязноватые, шляпные картонки-обложки, они были её нравственною пищей: да, с ремизами — с прожилками патриархальщины, с органикой чего-то эстетского, реакционного, не без этого, конечно, но, слава богу, без серятины, без жира занудства, без этого галимого труизма. В широком смысле, книги были и оставались для неё не культуртрегерской закуской, а, скорее, филологической приправой, усилителем литературного вкуса, эдаким глутаматом мыслеформ, взрывающим присыпающий мозг. Может поэтому её настолько пугал вид осквернённых, поруганных ценностей (её ведь ценностей!). Какая-то невосполнимая потеря угадывалась там, где по чьей-то нелепой прихоти или злой воле тихо умирали книги, скрюченные под пылью и трещинами. Словно кто-то, воспалённый идеями мракобесия, актом истязательного живодёрства требовал добровольно отказаться от священства, сложить однажды принятый сан. Может, это было такая терапия, условная кушетка для условного кого-то, но она не хотела становиться терапевтом, врачевателем души условно конченого обскуранта, столь жестоким образом расправившимся с домашней подборкой её книг.

Однако ж, не все книги принадлежали ей, была одна — Нэнси заметила не сразу — которой не было в её библиотечке. Странная книга рубенсовской красоты в том смысле, что «пышка» — большая, объёмная, солидная уже по виду, лежала не на цементном полу, а на серебристом кандиле, заляпанном воском оплавленных свечей. Повинуясь импульсу, Нэнси приблизилась к ней. Одетая в кожу, с ремнями и замками на обрезах, она смахивала на богослужебную книгу с обильными текстами молитвословий. На это указывало и то, что книга выглядела пользованной — не замызганной или засаленной от позорной небрежности читающих, а пообтрёпанной, как бывает пообтрёпан ветхий, честно изношенный юбочный подол.