Симплегады

Дверь открылась легко, она понимала, что медлить ему нельзя. Мендель вошел в прихожую, по привычке шаркнул ногой и сейчас же замер от жаркой волны испуга. Замер и прижался к двери спиной.

"А вдруг они здесь?"

Прошло очень много времени, наверно, минута. Мендель все вслушивался в тишину, не решаясь даже света зажечь, так и стоял в беспросветном мраке прихожей с круглыми от страха глазами.

Квартира была пуста.

Сердце от этого не успокоилось, наоборот, сделалось даже тревожней, и Мендель не выдержал и зажег свет.

Тишина рассеялась, предметы заговорили наперебой привычными домашними голосами. Молчала лишь ниша в стене, где хранился дедушкин плащ. Плащ на вешалке не висел. Но такое случалось, иногда дедушка бросал плащ на стул, где попало. А то, что он не выходит навстречу,-- в этом тоже ничего странного. Дедушка часто засиживался над книгой у себя в кабинете, забывая и ужин, и полуночный кофе, и часто вовсе не замечая прихода внука. Мендель тогда осторожно подходил к нему сзади и бросал на страницу какую-нибудь пушинку, или перышко, или клочок бумаги. Дед смахивал со страницы помеху и недовольно морщился, до него не сразу доходил смысл возникшей помехи. Она, может быть, какое-то время была частью мира, в котором он пребывал, чем-то вроде шлагбаума или обрыва на тропе, по которой он в тот момент спускался с горы в долину. Наконец, он отрывался от страницы и говорил внуку: "Ай-яй-яй, опять этот человечек явился, как всегда, вовремя".

Вот Мендель сейчас войдет на цыпочках в кабинет и увидит, как по плечам деда и по его склоненному к книге виску стекает тихий ласковый свет настольной лампы под абажуром. Седые волосы деда время давно превратило в молочный пушок младенца. Они золотятся в этом волшебном свете, и дед делается похожим на святого Франциска с картины, которая висит на стене.

Мендель так живо представил себе все это, и весь кабинет со стеной, затянутой тусклым золотом книжной кожи, и себя, и свои крадущиеся шаги...

Все было так, как он представлял. Даже лампа под абажуром горела ровно и одиноко, и разворот толстого тома отсвечивал белизной, а на странице лежала шелковая полоска закладки.

Только не было деда. Кресло стояло пустым.

Мендель опустил на сиденье ладонь и почувствовал холод вытертой кожи. Кресло пустовало давно. Как давно? Если б он знал.

Он включил верхний свет и погасил лампу. Потом обошел квартиру, везде зажигая свет и заглядывая во все углы.

Что ему делать? Снова уйти в ночь и пуститься на поиски деда? Но где он будет искать? Он вспомнил тесную тюрьму-комнатенку, в которой его держали. Сколько таких в городе? Куда идти? Какой в поисках смысл?

Но Мендель не искал сейчас смысла, слишком он был подавлен, чтобы его искать. Он не хотел думать о смысле, ему надо было что-то делать, пусть без смысла, но не сидеть же вот так, в пустом ожидании чуда.

Не похоже, чтобы здесь побывали они, те страшные люди в масках. Все на месте, ничего не тронуто. Остается думать одно -- дед сам отправился на поиски внука.

А что делать ему?

Впервые Мендель так остро ощутил одиночество. Он не понимал до этого часа одной простой вещи, а теперь, когда дед исчез, эта простая вещь стояла перед ним зримо, словно крест посреди голого поля.

Он и дедушка. Дед и он. И если не станет деда, неделимое целое -- то двусердое существо, имя которого он сейчас произносит,-- разорвется и останется... Он. Один. И никого больше. Совсем никого. В этом городе, в этом мире у него если что и есть, так это дедушка.

Он не удерживал слезы. Он даже не вытирал глаза. Горло сдавило, и сквозь мокрую пелену мальчик видел картину на стене дедушкиного кабинета. На картине склонился к земле маленький человечек, одетый в странную черную рясу и с отливающей золотом головой, так похожей на голову дедушки.

* * *

Ватное облачко от раскуренной сигареты медленно опустилось на стол, потекло вниз по панели переговорного пульта, и на матовом поле экрана вдруг ожило, наполнившись светом. Экран осветился и громко прогудел сигнал вызова. Лежнев вздрогнул, переключил связь на личную и закивал в такт одному ему слышному голосу, идущему через ушные горошины. Потом улыбнулся кисло и сказал, не глядя на экран:

-- Потапыч, не в службу. Пойдешь ко мне, загляни к подполковнику, попроси чего-нибудь от живота. Что? Да нет, жизнь такая. Все в сухомятку.

Экран погас.

-- Ну вот. Наверху уже знают, кто-то успел накапать. Ладно, переживем.

Он повел головой -- влево, вправо, закинул голову вверх, потом, словно вспомнив, где тянет, ослабил узелок галстука и выдохнул нарочито устало:

-- Могущественная государственная служба, можно сказать, краеугольный камень демократии, а кондиционер не работает. Каково могущество, а, Кравец? -- Он постучал пальцем по циферблату.-- Ноль часов, тридцать четыре минуты. Кравец? Ты о чем сейчас думаешь?

Кравец равнодушно пожал плечами.

-- Думаю? Как бы скорей до дома добраться, думаю. А то, как проклятые: вторые сутки ни выспаться как следует, ни помыться.

Лежнев кивнул.

-- Все верно. Поспать бы сейчас не мешало. Ничего, капитан, будет время -- еще отоспимся.