Simple Storys

– Малыш не так уж не прав, обстановка там и в самом деле соответствующая. И если никто не примет адекватных мер, бойня будет продолжаться до тех пор, пока не завершится этническая чистка. А присутствовать при этом и быть просто наблюдателем ни один человек не в силах… – И я стал пространно излагать ей свою позицию, мне казалось, что доводы мои звучат вполне разумно. Еще я хотел попросить ее остановиться или свернуть налево, потому что мне было плохо, к горлу уже подступала тошнота, но – нас обгоняла одна машина за другой. Наконец мы добрались до поворота.

Теперь Данни вела машину на большой скорости. Я положил руку ей на колено и спросил, не хочет ли она сигаретку. Она никак не отреагировала. На тыльной стороне руки у меня был след от ожога, который я получил, обжаривая хлебцы, – уже всего лишь красное пятнышко. В какой-то момент, думал я, Данни накроет мою руку своей… Планеристы упражнялись высоко над полями.

Последним хорошим впечатлением, которое я запомнил, было то, что я внезапно взглянул на сияющую внутреннюю часть ее кожаной сандалетки, а потом увидел босую ножку Данни, с лакированными ногтями, на педали газа. На мгновение я подумал: вот и объяснение тому, почему мы теперь едем так быстро.

Когда мы опять стали разговаривать, мы уже только ссорились. Она сказала, что не узнает меня, просто не может поверить, что нечто подобное могло выскочить из моего рта. Она, мол, даже растерялась. Мне показалось, она сейчас заплачет. Но в ее голосе зазвучали ядовитые нотки: «Могу я услышать это еще раз?» Я сказал, что она упрощает картину, слишком упрощает. Данни упрямо смотрела в пространство перед собой. Она достаточно долго думала так же, как я. Но это было большой ошибкой.

– В восемьдесят девятом году ты никогда не позволил бы себе говорить такое, никогда! – Она то и дело отпускала руль и потом снова хваталась за него, как гимнастка за брусья или тяжелоатлет за свою штангу, и все повторяла: она, мол, не в силах поверить, что я мог сказать такое.

Мы заправились бензином, и Данни поприседала, пока я делал все остальное. Прибыв на место, мы за ужином читали каждый свою газету и время от времени бессмысленно поглядывали на кусок масла, лежавший ровно посередине между нами. На следующее утро она уехала домой.

Четырнадцать дней отпуска я провел один в бунгало на озере Шармютцель.[36] Деньги нам, естественно, не вернули. Проснувшись, я первым делом застилал постель, а поев, сразу мыл посуду, не допуская никакого беспорядка. Свой маленький участок покидал только для того, чтобы искупаться. Я даже дважды покупал цветы, потому что в буфете обнаружил вазу.

Я пытался прояснить для себя свое отношение к Данни и к Тино. Но в голову мне лезло лишь то, что я и так давно знал. Я находил, что это нормально, если мужчина хочет иметь своего ребенка. Это совсем не значит, что я не буду заботиться о Тино. Я до последнего дня думал, что Данни по крайней мере приедет, чтобы отвезти меня обратно.

Сначала они вместе с Терри переехали к отцу Тино, ее зятю, если так можно сказать. Какое-то время я еще надеялся, что Данни объявится на мой день рожденья. В конце концов у нее осталась в нашей квартире масса вещей: кассетный магнитофон, пара книжек, CD с записями Марии Каллас, серый монстр (ее любимое кресло) и вообще все, что мы с ней покупали вместе: кухонный сервиз, циновки, оба торшера, шезлонг для балкона. Но не мог же я сам позвонить ей и сказать: «Хэлло, Данни! Сегодня мой день рождения. Не хочешь меня поздравить?»

Я злился на Билли и Тома, потому что постоянно представлял себе, как они уговаривали ее порвать со мной. Через полгода, в конце января, меня уволили с работы. Никто в газете не думал, что это коснется меня. Один я знал, что начальство в первую очередь вспоминало именно обо мне, когда речь заходила о том, от кого бы избавиться, чтобы повысить свои деловые шансы. Все увольнения, даже такого ничтожного внештатника, как я, оправдывались интересами не только нашего коллектива, но и народного хозяйства в целом – то есть, в конечном счете, моими же собственными.

Только этого фрагмента и не хватало, чтобы довершить ту картину убожества, какую я являл собой с момента ухода Данни. Во всем случившемся угадывалась такая железная логика, что я плюнул и не стал обращаться в суд по трудовым конфликтом.

Поначалу я даже находил приятным то обстоятельство, что не должен больше выклянчивать себе работу. К тому же я был по горло сыт насмешливо-издевательскими взглядами тех знакомых, что знали меня по лучшим временам. Переживал я только из-за Пита. Раньше мы с ним неплохо находили общий язык.