Симона

- Никто так глубоко не преклоняется перед вашим гением, мадемуазель, как я, - говорит он скрипучим голосом, похлопывая себя стеком по сапогам. - Но военное искусство подчинено определенным законам, их нельзя изучить в два счета, наши предки изучали их девять столетий подряд. Только то и делать, что наступать - это было бы просто. Мой великий предок, раньше чем ударить но врагу на Каталонских полях, измотал его вконец хитро разработанной тактикой бездействия. Тише едешь, дальше будешь - так говорят все военные эксперты. Не правда ли, господин фельдмаршал? обращается он к генералу Петену. И ветхий генерал встал и дребезжащим, важным голосом молвил:

- Да, досточтимый коллега. Мы проиграли, нам остается сдаться на милость врага. Я уже говорил это в Столетнюю войну, то же самое говорил под Верденом и сейчас опять это говорю. В том порука - слово офицера.

И мэтр Левотур поднимается и заявляет с лицемерным сокрушением:

- Свой бунтарский характер мадемуазель унаследовала от отца. Она опять надела темно-зеленые брюки, хотя мадам ей ясно сказала, что носить брюки в военное время непристойно. Но в том-то и дело, что у Симоны нет уважения к великим традициям. Она самонадеянна, она хочет жить своим умом. Такая же самонадеянность погубила и ее покойного отца, погубила и довела до могилы. - И все обступили дофина и что-то оживленно шепчут ему на ухо, а господа Амио и Ларош, и господа л'Ютиль, и л'Агреабль, и все другие с осуждением смотрят на Симону, а дядя Проспер говорит, отмахиваясь:

- Я, как человек деловой, воздерживаюсь от голосования.

Симона чувствует себя очень одинокой. Она сознает, какая это невероятно трудная задача - вести борьбу за слабых и угнетенных против мощного объединения двухсот семейств и двух миллионов рантье. Они все время юлят вокруг дофина и нашептывают ему что-то в уши, справа и слева, сверху и снизу. И лицо его принимает все более и более усталое выражение, глаза совсем поблекли, брови ползут все выше, и вот он поворачивается к ней.

- Мне сказали, - говорит он, - что у нас нет больше денег на ведение войны. Война требует все новых налогов, и платить их, конечно, придется бедному люду. Двести семейств заявили, что они уже совершенно обескровлены, что они не могут больше платить.

- Невозможно, невозможно, абсолютно немыслимо, - подхватывают герцог де ла Тремуй, и нотариус Левотур, и все двести семейств, и громче всех семейство девяносто семь. И все два миллиона рантье подняли жалобные стенания и, как бы защищаясь, простерли четыре миллиона рук. А маршал Петен, достоуважаемая древность, стоит и требует:

- Сдаваться надо, сдаваться.

- Ну вот, сама видишь, - печально говорит Симоне дофин и теребит розетку Почетного легиона. - Франция не хочет. Франция отказывается воевать.

Но тут вмешивается Жиль де Рэ. Он подбоченивается и говорит:

- Франция, милостивый государь? То, что перед вами, разве это Франция? Франция этих господ - не наша Франция. - И насмешливый голос его звучит особенно пронзительно. И папаша Бастид, маленький, юркий, румяный, как яблочко, бегает из угла в угол, запальчиво трясет белоснежной головой и выкрикивает стихи Виктора Гюго и изречения Жана Жореса. Но все только снисходительно улыбаются.

- Бедняга, - качая головой, говорят они, - он совсем выжил из ума.

Симона вне себя. Она знает, что папаша Бастид прав, пусть он и стар и, быть может, немного чудаковат; и она хмурится, мрачно смотрит на дофина и говорит:

- Стыдитесь, милостивый дофин. Вы знаете, что Франция - это нечто совсем иное, чем то, что имеют в виду эти господа. - И она делает пренебрежительный жест в сторону двухсот семейств и двух миллионов рантье. - Ведь не кто иной, как они, эти двести семейств, высосали из страны все соки. Они хватают крестьян, и если те не в состоянии уплатить проценты по ипотекам, вешают их на вязе, а потом туда приходят волки. И уж во всяком случае, незачем вам слушать нашептывания этого вредного нотариуса Левотура.

Нотариус Левотур приходит вдруг в страшное волнение, он протискивается вперед, а с ним и другие адвокаты, и в одно мгновение весь собор Парижской богоматери наводнен ими, их черные мантии развеваются, ничего больше не видно, кроме черных мантий и белых жабо, и Симона с ужасом замечает, что у многих адвокатов птичьи головы, а если вглядеться получше, то это они, чудища с крыши собора Парижской богоматери, нарядившиеся в мантии и береты.

Мэтр Левотур вытаскивает из-под своей медной таблички какую-то большую бумагу и каркает по-птичьи.

- Вот мирные предложения, сделанные неприятелем. Только что получены. Очень выгодные. Было бы преступлением отвергнуть их и продолжать войну. Франция жаждет мира, - каркает он по-птичьи, и все чудища с крыши собора взмахивают своими черными мантиями и каркают хором:

- Франция жаждет мира. - У дофина страшно усталое, безвольное лицо, он с сожалением пожимает плечами, вот-вот он скажет: "Хорошо, заключим мир".

Но Симона хватает свое знамя, твердо и решительно выступает она вперед и восклицает: