Сильвестр

Странное, наверное, зрелище представляли со стороны эти два всадника, пробиравшиеся сквозь дебри спалённых огнём московских улиц к Девичьему полю, где ещё с ночи ждала их лодка с гребцами, высланная царём. Юноша-то, видно, родился в седле и в нём же, надо думать, и умрёт! Но этот коренастый, плотный старик священник, мешком сидевший на своей кобылке, даже не доставая короткими ногами до стремян? Нет, по всему видать, не его это было дело- скакать куда-то сломя голову на лошадях, да ещё в такую рань. Сидеть бы ему, старцу почтенному, у себя дома за каким-нибудь древним свитком под тихо оплывающей свечой или лежать себе на печи, под боком у попадьи, мирно доглядывая свои предутренние сны…

И куда тебя несёт, старик? Вернись! Вернись, пока не поздно. Не лезь ты в эти дела, не для тебя они. «Богу богово, а кесарю — кесарево…» Знай Бога своего, паси своих овец, утешай и укрепляй душу человеческую в безмерном одиночестве её — и этого хватит тебе, до гробовой доски. Что знаешь ты, неуёмный, ты, самодеянный старик, о власти? О тайных пружинах, мира сего? О возвышении и гибели народов, век за веком! волна за волною бредущих куда-то, не ведая ни цели своей, ни пути?

Остановись, отче Сильвестр! Вернись домой; вернись к своей попадье, к детям своим, к «Домострою», что лежит, ещё не конченный, у тебя на столе… Нет-поздно! Первый луч солнца уже скользнул у них за спиной. и впереди заблистала Москва-река, а на ней, у самой кромки тумана, лодка с гребцами, уткнувшаяся носом в песок, и кто-то из гребцов уже машет рукой, заметив двух всадников, поспешающих к ним…

Поздно! Что ж, сам ты выбрал, старик, свою судьбу. Никто тебя не заставлял. Ну, а коли так — не обессудь.

Глава V ПРИМИРЕНИЕ

Нет, не так представлял себе царь Иван этот Собор! И не этого ждал он от князей русской православной церкви, собравшихся по призыву его в Москве, в феврале 1551 года. «Горе вам, вожди слепые, которые говорите: «если кто поклянётся храмом, то ничего: а если кто поклянётся золотом храма, то повинен…» Воистину вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие! Нет предела, видно, алчности человеческой. И не защита человеку от когтей дьявола ни сияющая митра, ни чёрный монашеский клобук…

А как хорошо, как славно начиналось всё два года назад! Какая чистая радость, какие надежды переполняли тогда сердце юного царя! И как любил он тогда людей, как верил в примирение и братскую любовь всего народа русского, очнувшегося вдруг от тяжкой смуты, от долгого беспамятства своего.

И сейчас ещё слёзы умиления подступали у него к горлу, когда он вспоминал те дни. Как вышел он, юный, стройный, во всём царском облачении и при всех клейнотах[30] царских, на Лобное место, как снял с головы своей державный венец, как поклонился в пояс всей многоголовой толпе московской, с утра на лютом морозе терпеливо дожидавшейся его…

— Прости, народ христианский! Прости и пожалей своего царя… Грешен я, люди, перед вами, и лишь на милость Господню уповаю я, стыдясь беспечности и непотребств моих…

И замерла толпа. И установилась повсюду недоуменная, тревожная тишина. И повалились вдруг все от мала и до велика в снег, на колени, обливаясь слезами, и радуясь, и страшась, и сокрушаясь о грехах своих вместе с ним.

Такого ещё не бывало на Москве! Царь, самодержец, наместник Бога на земле, просит прощения у людей, кается, скорбит, винит себя — и перед кем?! Не перед вельможными боярами, не перед синклитом церковным,[31] а всенародно, на Торгу, на Лобном месте, перед посадскими и чёрными людьми, перед простыми воинниками, перед бабами, стариками, нищей братией, перед детьми! Матерь Божия, царица Небесная… Услышь наши молитвы! Неужто сбудутся надежды наши, неужто обратил Господь сердце царское к людскому горю? Неужто и вправду встаёт над Москвой новая заря — заря успокоения, и правды, и любви? Ибо молод царь, и бездонна печаль его, и слёзы его чисты, и бесхитростен он в раскаянии своём, как малое дитя…