Силуэты на облаках

Но дроздиха видела и слышала всё.

Тянулись по синему небу облака, а по зелёной земле ползли их тени. Прошагал на ногах-ходулях лось. Неуклюже проковылял заяц. Пеночка-весничка, пушистая, как вербный барашек, поёт и поёт про весну.

Берёза баюкает птичий дом. И на страже его — хвост и нос. Торчат как два часовых. Раз торчат, — значит, всё хорошо. Значит, тихо в лесу. Значит, всё впереди!

Дядя Витя?

Среди диких горных садов из яблонь, груш, абрикосов живёт удивительная красная птичка. Жить бы ей без забот в этакой благодати, а она места себе не находит. Нужен ей, видите ли, какой-то неведомый дядя Витя!

Только войдёшь в дикий сад, а красная птичка к тебе с вопросом: «Дядя Витя? Дядя Витя?» Ясным таким звонким разборчивым свистом: «Дядя Витя?»

— Нет, — отвечаю. — Я дядя Коля!

А птичка не отстаёт: «Ты Витю видел? Ты Витю видел?»

— Не видел! — сержусь я. — И видеть его не хочу!

А птичка своё: «Витю видел — куда пошёл?»

И никуда от птичек не деться. Уйдёшь от одной — на пути другая встречает. Тоже спрашивает: «Дядя Витя? Ты Витю видел?»

С утра до вечера по всему дикому саду разыскивают красные птички неуловимого таинственного дядю Витю и никак не могут найти. Всё встречных расспрашивают, а те и сами не знают.

Кукушкины годы

Для песни кукушке нужен звонкий лесок: чтобы голос стал упруг и звучист. Есть в лесу такие уголки: всё там звенит — и птицы и ветер.

Любят кукушки чужие годы считать. Уж и дроздам надоест свистеть, утонут кусты в ночном тумане, а они всё кричат да кричат.

Стоим мы в звонком борке, и над нами кричит кукушка. Сидит она на чёрной сосне, над которой дрожит звезда. Сидит и кланяется зелёной заре: чуть приподнятый хвост, чуть обвислые крылья и набухшее толстое горло. Это умелый крикун. Сосновый борок подхватывает крик, делает его громче и мчит к заре за зубчатую полосу леса. А оттуда — из далека-далека! — отвечает ему другая кукушка. «Ку-ку» да «ку-ку» — и складно, и ладно, и точно в такт.

Наш строит «ку-ку-ку!» — и другой строит. Наш крикнет вдруг «хо!» — и чужой откликнется «хо!» И не собьётся, не перепутает, не опередит. Такое у них согласие, такой ритм, — слушал бы до утра.

Уж много звёзд над чёрной сосной. Затухла заря. Не видно стало, зато слышно-то как! Все другие кукушки умолкли, а наша кричит: уж больно соперник упрям, не одолеть никак!

Давно мы со счёта сбились, давно разгадали тайну ответного крика. Вторит нашей кукушке не соперник, а лесное далёкое эхо, перекликается она сама с собой, сама себя, хочет перекричать.

И годы падают в лес, как весомые чистые капли. Кукушкины годы — звонкие, как борок, чистые, как заря, и долгие, как лесное тягучее эхо.

Жить бы да слушать, слушать да жить!

Крутые меры

У пеночки-зарнички клюв до того маленький, что только комар в нём и поместится. Сразу много еды в клюве не принесёшь. А птенцов в гнезде пять. И у каждого рот — кулёк! Сколько в него ни суй, всё равно мало. Одному комара отдашь — другие голодные. На всех разделишь — все голодные. Как разинут свои кульки: «Мне, мне, мне!»

Вот пеночка и хитрит. Одному в рот комара сунет, а другому пустой клюв. Вроде успокоительной соски! Так и бьётся одна с пятью: кто комара глотает, кто соску дёргает.

Скоро птенцы оперились, пора из гнезда прыгать. А им неохота! В гнезде и тепло, и уютно, и сытно. А в сырых да холодных кустах ещё неизвестно что.

— Ах так! — рассердилась пеночка. И улетела.

Конечно, это я сказал за неё «ах так». Может, я и не точно перевёл её выкрик. Но только она и в самом деле вдруг перестала выманивать птенцов из гнезда, пискнула и улетела.

Сперва птенцы даже обрадовались: никто не беспокоит. Но скоро проголодались и дружно заёрзали. «Эй, кто тут нас должен кормить?»

Муха у гнезда покрутилась — птенцы так к ней шеи и вытянули. Но муха сама в рот не лезет. Бабочка у гнезда запорхала — птенцы ей навстречу рты разинули, словно «ура» прокричали! Заглянула в гнездо птичка-чечевичка — и у неё стали клянчить: «Дай же чего-нибудь, дай!» Но никому до них дела нет.

Стали тогда друг у друга выпрашивать. Только один пошевелится — все к нему с раскрытыми ртами. А у того у самого рот до ушей и даже трясётся от нетерпения.

И вот, когда уже не знали, у кого и просить, появилась мама-пеночка с гусеницей. С зелёной, как леденец. Не успела она и позвать, как птенцы наперегонки стали выпрыгивать из гнезда ей навстречу! Ни холод, ни сырость уже нипочём: «Мне, мне, мне!»

Проучила пеночка упрямых птенцов. А что ей было делать? Одна она, и в клюве только один комар помещается. А их пятеро, и каждый ростом уже с неё!

Вечером вся семейка собралась на одной ветке. Прижались друг к другу, сытые и довольные. Даже соски не просят!

Белые страницы

Исписаны синим по белому. Пишутся чаще ночью, а читаются по утрам. Хочешь читать — не очки надевай на нос, а лыжи на ноги. Да по строчке бегом.

Тянется, тянется строчка, и вдруг норка — точка. Сорока хвостом поставила знак восклицательный. Мышь многоточие настрочила. Воробей двоеточия наскакал. Всё читается без запинки.

Справочное бюро