Силуэты

Она произошла той же осенью 1945 года у него на даче, в рабочей комнатке, которую трудно даже назвать кабинетом. Как сейчас вижу комнату, едва ли не самую меньшую в доме. Окно выходит на виноградник, окрашенный осенью в густые багряные и золотые тона. Рабочий стол простецкого образца, заваленный рукописями. Он совсем невелик, этот стол, но почему-то кажется, что он занимает большую часть комнаты. Перед столом стул, на котором лежит плед. Книжный шкаф и тахта.

На тахте мы и уселись.

Разговор начался с книг, с литературных симпатий, антипатий. Нам было, разумеется, известно, что румынская критика учителями Садовяну называет известного летописца Иону Никулича и классика румынской литературы Иона Крянгэ. С полным основанием доказывается, что на их произведениях воспитывался его литературный вкус.

— Так ли это?

— Ну что же, может быть, и так, — задумчиво отвечает Садовяну. — Но уж ежели заговорили об учителях, как можно умолчать о русских классиках?.. Иван Тургенев и Лев Толстой — разве не они показали всем моим литературным сверстникам, как надо наблюдать мир? Первые их книги, прочитанные мною в молодые годы, были целым откровением. Дочитаешь, отложишь книгу, оглянешься кругом — и будто начинаешь видеть то, что раньше не замечал…

Из погреба приносят глиняный кувшин с вином. Оно такое холодное, что кружки сразу запотевают. Кажется, будто жидкость хранит прохладу и терпкий аромат осеннего дня.

— Мое вино. Сами приготовляем, попробуйте, — говорит собеседник.

Вино оказывается отличным. Хозяин доволен. Разговор заметно оживляется. Мы не заводим речь о политике, но по каким-то двум-трем замечаниям, не нарочито оброненным Садовяну, становится ясно, что этот большой, малоподвижный человек, уже и тогда проработавший больше полувека в родной литературе, живет бурной политической жизнью, что симпатии его на стороне коммунистов, что он живо интересуется всем, что происходит у нас в Советском Союзе, в советской литературе, в советской культуре.

Кто-то из собеседников заводит речь о случаях террора, начатого железногвардейским охвостьем вкупе со сторонниками реакционных, так называемых «исторических», партий.

— Выск, — цедит сквозь зубы Садовяну, и крупный рот его складывается в брезгливую гримасу.

Даже переводчик, хорошо знающий румынский, не сразу находит русский эквивалент этого слова. Хозяин поднимается со стула, манит нас к окну. За ржавым осенним виноградником виднеется могучее дерево, все оплетенное каким-то растением вроде плюща, сохраняющим яркую зелень листвы. Вершина великана уже мертва. Оказывается, это растение, называемое по-румынски выск, — злейший паразит. Понемногу оно вскарабкивается на крепкие, здоровые деревья, запускает под кору жадные щупальца своих корешков и высасывает соки до тех пор, пока дерево не высыхает. Тогда паразит, отбрасывая по траве побеги, переползает к следующему дереву и столь же быстро оплетает новую жертву.

Нужно быть художником до мозга костей, чтобы, характеризуя реакционные партии и коварную политику, которую они вели в те дни под прикрытием трескучих фраз о «великой Румынии», о «любви к сеятелю-кормильцу», дать такой точный образ. И хотя Садовяну ни слова не сказал тогда о своих убеждениях, стало ясно, на чьей он стороне в той яростной борьбе, которая шла по всей стране.

Ближайшие годы, годы строительства новой Румынии, показали, что эта наша догадка была правильной. Вскоре мы увидели имя Михаила Садовяну среди передовых интеллигентов, вставших в ряды строителей социализма. Он избирается председателем вновь организованного Союза румынских писателей, заместителем председателя парламента. На международных конференциях мы видим его среди активнейших борцов за мир. Участвуя в политической жизни Румынии, он в то же время плодотворно пишет.

— Я сам себе удивляюсь, работается легко, как в молодые годы, — признавался он мне в один из своих приездов в Москву.

Одно за другим выходят его новые произведения. Верный своей генеральной теме, живущий в народной гуще, он зорким глазом наблюдает перестройку, которая начинается в деревне, жестокую ломку вековечной частнособственнической психологии крестьянства, становление новых характеров.

Небольшая повесть Садовяну «Митря Кокор» получает заслуженную известность не только на родине, но в Советском Союзе, в социалистических странах и даже в капиталистическом мире. В ней с тонким знанием крестьянского мышления рассказывается о том, как бедняк хлебопашец, хлебнувший нашего животворного воздуха, возвратившись домой из плена, становится активным строителем новой жизни, как перерождается, расцветает сама земля, превращаясь для хлебопашца из мачехи в мать. Знаменитый румынский художник Корнелиу Баба иллюстрирует эту повесть. Искусство двух замечательных мастеров превращает ее в целое явление.

Успех книги таков, что ему может позавидовать любой писатель.