Сила и слава

– Хорошо, – сказал лейтенант. Он круто повернулся – времени на милосердие у него больше не было – и услышал у себя за спиной умоляющий голос падре Хосе:

– Скажите ему, что я за него помолюсь. – Дети осмелели; кто-то из них крикнул:

– Иди спать, Хосе. – И лейтенант рассмеялся – его смех был пустым, жалким, неубедительным добавлением к общему хохоту. Хохот окружал теперь падре Хосе со всех сторон и уходил ввысь к стройному хору созвездий, названия которых он знал когда-то.

Лейтенант отворил дверь в камеру; там было совсем темно. Он аккуратно затворил ее за собой и запер на ключ, держа руку на револьвере. Он сказал:

– Не придет он.

Маленькая, сгорбленная фигурка в темноте – это был священник. Он сидел на полу, как ребенок, занятый игрой. Он сказал:

– Сегодня не придет?

– Нет, вообще не придет.

В камере стало тихо, если можно говорить о тишине, когда москиты непрерывно тянут свое «ж-ж, ж-ж», а жуки хлопаются о стены. Наконец священник сказал:

– Он, наверно, побоялся.

– Жена не пустила.

– Несчастный человек. – Он попробовал рассмеяться, но выдавил из себя только жалкий, сорвавшийся смешок. Его голова свесилась к коленям: он со всем покончил, и с ним все покончили.

Лейтенант сказал:

– Тебе надо знать правду. Тебя судили и признали виновным.

– Разве мне нельзя было присутствовать на собственном суде?

– Это ничего бы не изменило.

– Да. – Он замолчал, готовясь разыграть полное спокойствие. Потом спросил с деланной развязностью: – А разрешите узнать, когда…

– Завтра. – Быстрота и краткость ответа испугали его. Он поник головой и, насколько можно было разглядеть в темноте, стал грызть ногти.

Лейтенант сказал:

– Нехорошо оставаться одному в такую ночь. Если хочешь, я переведу тебя в общую камеру.

– Нет, нет. Я лучше побуду один. Мне столько всего надо успеть. – Голос изменил ему, точно от сильной простуды. Он прохрипел: – О стольком надо подумать.

– Мне хотелось бы что-то сделать для тебя, – сказал лейтенант. – Вот, я принес немножко бренди.

– Вопреки закону?

– Да.

– Вы очень добры. – Он взял маленькую фляжку. – Вам, конечно, ничего такого не понадобилось бы. Но я всю жизнь боялся боли.

– Всем нам придется умереть, – сказал лейтенант. – А когда, это не так уж важно.

– Вы хороший человек. Вам бояться нечего.

– Какие у тебя странные мысли, – посетовал лейтенант. – Иной раз мне кажется, ты просто хочешь внушить мне…

– Внушить? Что?

– Ну, может, чтобы я дал тебе убежать или уверовал в святую католическую церковь, в общение святых… Как там у вас дальше?

– Во оставление грехов.

– Сам-то ты не очень в это веришь?

– Нет, верю, – упрямо сказал маленький человечек.

– Тогда что же тебя тревожит?

– Видите ли, я не такой уж темный. Я всегда разбирался в своих поступках. Но сам отпустить себе грехи не могу.

– А если б падре Хосе к тебе пришел, неужели это настолько изменило бы дело?

Лейтенанту пришлось долго ждать, когда ему ответят, но ответа священника он не понял:

– С другим человеком… легче.

– Больше я ничего не могу для тебя сделать?

– Нет. Ничего.

Лейтенант отпер дверь, по привычке держа руку на револьвере. У него было тяжело на душе. Теперь, когда последний священник сидит под замком, больше ему и делать-то нечего. Пружинка, двигавшая его действиями, лопнула. Хорошее было время, пока шла охота, подумал он, но больше этого не будет. Цель исчезла, жизнь словно вытекла из окружающего его мира. Он сказал с горьким сочувствием (ему трудно было вызвать в себе ненависть к этому маленькому опустошенному человечку):

– Постарайся уснуть.

Он уже затворил за собой дверь, когда сзади послышался испуганный голос:

– Лейтенант.

– Да?

– Вы видели, как расстреливают? Таких, как я.

– Да.

– Боль длится долго?

– Нет, нет. Мгновение, секунду, – грубо сказал он и, захлопнув дверь, побрел по тюремному двору. Он зашел в участок: фотографии священника и бандита все еще висели на стене; он сорвал их – больше они не понадобятся. Потом сел за свой стол, опустил голову на руки и, поддавшись непреодолимой усталости, заснул. Он не мог вспомнить потом, что ему снилось, – в памяти остался только хохот, непрерывный хохот и длинный коридор, выхода из которого найти было нельзя.

Священник сидел на полу, держа фляжку в руках. Так прошло несколько минут, потом он отвинтил колпачок и поднес фляжку ко рту. Бренди не оказало на него никакого действия, точно вода.

Он поставил фляжку на пол и начал шепотом перечислять свои грехи. Он сказал:

– Я предался блуду. – Эта формальная фраза ничего не значила, она была как газетный штамп и раскаяния вызвать не могла. Он начал снова: – Я спал с женщиной, – и представил себе, как стал бы расспрашивать его священник: «Сколько раз? Она была замужем?» – «Нет». Бессознательно он снова отхлебнул из фляжки.

Вкус бренди вызвал у него в памяти дочь, вошедшую с яркого, солнечного света в хижину, – ее хитрое, насупленное, недетское лицо. Он сказал: